Позвольте поздравить Вас с Пасхой и пожелать всего хорошего. Если буду здоров, то приеду в Серпухов накануне спектакля* и тогда забегу к Вам.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов. 97 12/IV. Лопасня, Моск. губ.
На конверте:
Серпухов
Его высокоблагородию Сергею Константиновичу Трутовскому
Чехову Ал. П., 12 апреля 1897*
1976. Ал. П. ЧЕХОВУ
12 апреля 1897 г. Мелихово.
12 апр.
Наконец, Саша, нашлось подходящее для тебя занятие*. Я очень рад за тебя и уже написал твоей будущей хозяйке*, что ты согласен и что если она будет держать тебя в строгости, то ты, пожалуй, принесешь ей, кроме убытков, даже некоторую пользу.
Тебя и твое семейство поздравляю с праздником и желаю счастливо разговеться. Меня 10-го апреля выпустили из клиники, и теперь я опять сижу дома, кушаю и утешаю своих родителей.
А театральная контора не шлет мне денег. Я давно уже послал ей и условие*, мною подписанное, и 1 р. 25 к., а она не шлет и не шлет. Уж не ты ли интригуешь?* Если случится тебе увидеть кого-нибудь из театральных чиновников, то скажи, что это нехорошо. Я сижу без денег.
У нас дождик. Все здравствуют. Нового ничего нет. Твой шелковый платок и запонки (с монетами) на Фоминой неделе привезет тебе доктор Оболонский.
Будь здоров и веди себя прилично. Кланяйся Наталии Александровне и детям.
Твой А. Чехов.
Иорданову П. Ф., 15 апреля 1897*
1977. П. Ф. ИОРДАНОВУ
15 апреля 1897 г. Мелихово.
15 апрель 97 г.
Многоуважаемый Павел Федорович, вернувшись домой, первым делом спешу поблагодарить Вас за память и участие. Дежурный ординатор в клиниках показывал мне Вашу телеграмму*, и я не ответил Вам тотчас же, потому что был занят своей болезнью.
У меня подгуляли легкие. 20 марта я поехал в Петербург, но на пути у меня началось кровохарканье, эскулапы заарестовали меня в Москве, отправили в клиники и определили у меня верхушечный процесс. Будущее мое неопределенно, но, по-видимому, придется жить где-нибудь на юге. Крым скучен до безобразия, а на Кавказе лихорадка. За границей меня всякий раз донимает тоска по родине. Для меня, как уроженца Таганрога, было бы лучше всего жить в Таганроге, ибо дым отечества нам сладок и приятен*, но с Таганрога, об его климате и проч. мне известно очень мало, почти ничего, и я боюсь, что таганрогская зима хуже московской*.
Я всё жду*, когда заведующая библиотекой пришлет мне список полученных от меня книг (в последнее время). У меня уже набралось несколько десятков книг. На досуге займусь ими и вышлю.
Отчего Вы не даете мне поручений?* Теперь я нашел книжника, который обещает делать нам 15% скидки.
Поздравляю Вас с праздником и желаю всего хорошего.
Ваш А. Чехов. Лопасня, Москов. губ.
На конверте:
Таганрог
Его высокоблагородию Павлу Федоровичу Иорданову
Суворину А. С., 15 апреля 1897*
1978. А. С. СУВОРИНУ
15 апреля 1897 г. Мелихово.
15 апр.
Я уже дома и оба Ваши письма получил своевременно. Всё обстоит благополучно, самочувствие у меня великолепное и, если бы не надзор за мной и не ветер, который дует уже третий день, то было бы совсем хорошо. Мои бациллы поуспокоились, по-видимому, и дают себя знать только по утрам, когда я кашляю, а больше ничего.
Миша убедительно просит, чтобы Вы прислали ему его водевиль «Ваза»*. Он теперь у меня, стало быть, адресуйте «Вазу» в Лопасню. Говорит, что экземпляр, имеющийся у Вас, это единственный.
Когда Вы уезжаете за границу? Застану ли я Вас в Петербурге, если приеду в первых числах мая? Если не застану, то не поеду, подожду до осени.
В 17 верстах от меня есть небольшой театр, освещаемый электричеством. Это в Покровском-Мещерском. Сюда 4-го июня соберутся доктора со всей губернии, около 100 человек*, не считая членов их семейств. Я, ввиду электричества, решил поставить «Ганнеле»: пьеса совсем подходящая для публики, которая на 1/8 будет состоять из психиатров и на 1/2 из добрых чувствительных людей. В клиниках была у меня Озерова, и я попросил ее сыграть 4-го июня Ганнеле. Она тотчас же согласилась*, но как великая артистка не замедлила поставить непременное условие: чтобы играла музыка М. М. Иванова, к которой она привыкла. Придется обратиться к другой актрисе, менее великой, так как возиться с музыкой совсем неохота. Вот что: не сохранились ли у Вас какие-нибудь бутафорские вещи, которые Вы могли бы одолжить мне для спектакля? Например, одеяния и крылья ангелов… Это всё стоит не дорого, но среди моих знакомых на 50 верст нет ни одного человека, который сумел бы скроить и слепить эти штуки, а в готовом виде они нигде не продаются.
Поздравляю Вас, Анну Ивановну, Настю и Борю с праздником и желаю всех благ.
Ваш А. Чехов.
Меньшикову М. О., 16 апреля 1897*
1979. М. О. МЕНЬШИКОВУ
16 апреля 1897 г. Мелихово.
16 апр.
Дорогой Михаил Осипович, у меня немножко подгуляли легкие*. 20-го марта я поехал в Петербург, но на пути у меня началось кровохарканье, пришлось задержаться в Москве и лечь в клиники на две недели. Доктора определили у меня верхушечный процесс и запретили мне почти всё интересное.
Лидии Ивановне и Яше передайте мой сердечный привет и благодарность. Я дорого ценю их внимание и дружеское участие.
Сегодня голова болит. Испорчен день, а погода прекрасная, в саду шумно. Гости, игра на рояле, смех* — это внутри дома, а снаружи скворцы.
Из «Мужиков» цензура выхватила порядочный кусок*.
Спасибо Вам большое. Крепко жму руку и желаю счастья. Сестра шлет Вам поклон.
Ваш А. Чехов.
Нет худа без добра. В клинике был у меня Лев Николаевич*, с которым вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. Говорили о бессмертии*. Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я — моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой — такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что я не понимаю.
Отчего до сих пор не вышла Ваша книга*? В клинике у меня был И. Л. Щеглов*. Он стал лучше, точно выздоравливает. Переезжает в Петербург.
Эртелю А. И., 17 апреля 1897*
1980. А. И. ЭРТЕЛЮ
17 апреля 1897 г. Мелихово.
Лопасня, Москов. губ. 97 17/IV.
Милый друг Александр Иванович, я теперь дома. До праздника недели две я лежал в клинике Остроумова, кровохаркал; доктора определили верхушечный процесс в легких. Самочувствие у меня великолепное, ничего не болит, ничто не беспокоит внутри, но доктора запретили мне vinum, движения, разговоры, приказали много есть, запретили практику — и мне как будто скучно.
О народном театре ничего не слышно. На съезде говорили о нем глухо и неинтересно*, а кружок, взявшийся писать устав и начинать дело, по-видимому, немножко охладел. Это, должно быть, благодаря весне. Из кружка видел одного только Гольцева, но не успел поговорить с ним о театре.
Нового ничего нет. В литературе затишье. В редакциях пьют чай и дешевое вино, пьют невкусно, походя — очевидно, от нечего делать. Толстой пишет книжку об искусстве*. Он был у меня в клинике и говорил, что повесть свою «Воскресение» он забросил*, так как она ему не нравится, пишет же только об искусстве и прочел об искусстве 60 книг. Мысль у него не новая; ее на разные лады повторяли все умные старики во все века. Всегда старики склонны были видеть конец мира и говорили, что нравственность пала до nec plus ultra, что искусство измельчало, износилось, что люди ослабели и проч. и проч. Лев Николаевич в своей книжке хочет убедить, что в настоящее время искусство вступило в свой окончательный фазис, в тупой переулок, из которого ему нет выхода (вперед).
Я ничего не делаю, кормлю воробьев конопляным семенем и обрезываю по одной розе в день. После моей обрезки розы цветут роскошно. Хозяйством не занимаюсь.