Читать интересную книгу Бремя живых - Василий Звягинцев

Тяжелые, подкованные ботинки со шнуровкой почти до колен — знак анархистов и сторонников «Народовых сил збройных». Застиранные голубые джинсы, заправленные в те же ботинки, — это уже символ западноевропейской, а точнее, североамериканской ориентации. Потертая кожаная куртка летчика, на левом плече едва читаемая нашивка «Поланд» — как бы намек на родственную связь с дедами, воевавшими еще в сороковом году против австрийцев, чехов и мадьяр за независимость Краковской республики.

В завершение всего — бело-красный шарфик национальных цветов на шее и кожаная каскетка, напоминающая формой конфедератку времен Костюшко. Весь смысл маскарада в чем — конкретно ни к одной из организованных группировок не относится и полным чужаком Уваров также никому не покажется. Каждый будет выхватывать взглядом то, что покажется знакомым.

О двух пистолетах «беретта», с магазинами на восемнадцать патронов каждый, говорить не будем. Один во внутреннем кармане куртки, второй — за брючным ремнем в районе копчика.

Значит, попадаться в руки законным властям ему нельзя ни в коем случае. По этому смутному времени — от трех лет тюрьмы по кодексу до расстрела на месте под горячую руку.

…К полудню, когда Валерий и нагулялся порядочно, вникая в суть уличных безобразий, запоминая и анализируя обрывки разговоров в толпе и речи ораторов, успел перекусить у лотка жареными колбасками, запив их кружкой неплохого пива, и даже к двум недурным паненкам прицепился, проверяя собственный шарм и владение языком, события внезапно перешли в острую фазу.

Он как раз протолкался через густое скопление народа на площади Двух Мечей, потеряв по пути своих девушек. Выбрал сравнительно свободное пространство возле устья одного незначительного переулка и арки ворот, ведущих в проходные дворы (вариант возможного отхода). И почти тотчас, не очень далеко, бахнули раз десять-пятнадцать с неровными интервалами звуки, похожие на пистолетные выстрелы, а за ними прогремели короткие, словно неуверенные еще, автоматные очереди.

И шум пошел по толпе. По толпам, точнее, поскольку Уваров отчетливо различал, что разные люди в них были, шли своими колоннами и компаниями, до поры не смешиваясь и как бы даже с подозрением наблюдая за соседями. Это совершенно естественно. Когда стихийные для одних, тщательно спланированные и подготовленные для других причины и поводы выталкивают на улицы многие тысячи людей, требуется немало времени, чтобы либо создать из этих толп гомогенную, к единой цели стремящуюся массу, либо отсепарировать активные элементы, отбросив на периферию колеблющихся и законопослушных. И даже не столько времени, как целенаправленных усилий.

— Стреляют. Где стреляют? Там стреляют!!! В народ стреляют!!!! — Шум прокатился по людскому морю, будто первый порыв шквала, вот это и было главное. И тут же потекла по толпе масса передаваемых с предельным эмоциональным накалом слухов.

— На Малой Стране застрелили пять человек! Ксендзов, они вышли увещевать полицию…

— Это на Малой Стране пять. А на Маршалковской десять, нет — двадцать! Там прямо из трамвая начали из пулеметов стрелять!

— Русские войска выводят из казарм! Вместо полиции. Полиция им уже не подчиняется, она переходит на сторону народа!!!

— Вы слышали — наши овладели зданием Радио?

— Да, слышал, конечно. Сейчас вот и начнется независимое вещание! Есть приемник — так слушайте! Русской власти конец…

Ей-богу, был бы Валерий не русским офицером, а горожанином, даже совершенно неангажированным, аполитичным, непременно пришел бы в возбуждение. Вот те крест. Такова уж аура толпы.

— А кто это — наши? — неожиданный, неосторожный в такой обстановке вопрос вдруг задал, специально ни к кому не обращаясь, очень прилично одетый господин лет пятидесяти, стоявший рядом с Валерием и так же растерянно вертевший головой. По виду — классический профессор. И шляпа, и дорогие очки, и габардиновое летнее пальто. С изысканным варшавским выговором, с бархатной дикцией. Тут же на него обрушился шквал сентенций, излагаемых с шумом и стилистикой Блошиного рынка. Пересказывать их бессмысленно ввиду полной бессодержательности, а вот на степень злобы и агрессивности отреагировать стоило незамедлительно.

Поэтому Уваров, матерясь совершенно по-шляхетски, выдернул пана из дичающей на глазах толпы. Еще чуть-чуть — и начнут бить, сначала робко, аккуратно, как бы стесняясь, потом кто-то первый размахнется от души — тогда уже все. Увидят первую кровь, кто испугается, а кто и совсем сойдет с нарезки. Забьют насмерть, растопчут и хлынут дальше искать новые жертвы. Потеряв остатки разума, но обретя нечто иное, выворачивающее наизнанку мозги и застилающее глаза кровавым туманом.

Пара пинков под ребра самым активным крикунам, несколько незаметных ударов кованым ботинком по щиколоткам и коленным чашечкам, и вот они с профессором совершенно одни стоят в том самом, заранее присмотренном проходном дворе, рядом с переполненным мусорным ящиком. А толпа уже о них забыла, живет своей собственной амебной жизнью.

— Неосторожно, коллега, очень неосторожно, — заметил Валерий, подавая господину упавшую в лужу шляпу.

— Что — неосторожно? Я только спросил…

— Пан не историк?

— Я — астроном. Знаете, где я видел вашу историю? У черта в дупе[105]…

Это Валерий понять мог. Но не принять. Даже оставаясь в предписанной роли. Он вежливо приподнял свой берет.

— Позвольте представиться — магистр Хелмницкий. Как раз историк. Прошу пана, это действо мне напоминает многие другие, аналогичные. Так начинались очень многие безобразия, от которых потом кровью блевали. До тех пор, пока не вмешаются российские войска, бунт может натворить немало бед.

— А когда они вмешаются? Насколько мне известно, русских войск в Варшаве не так уж много. И если они предпочтут ожидать подкреплений… — профессор отряхнул шляпу и водрузил ее на голову с залихватским, не по годам, наклоном. — Меня зовут — Рышард Поволоцкий…

Очевидно, у поручика образовался шанс приобрести приличное, а также перспективное знакомство, но было не до этого.

— Пшепрошам пана[106]. Идите домой, а лучше — хватайте первое попавшееся такси. В ближайшем магазинчике на все деньги закупите еды, табаку и выпивки. И больше не высовывайтесь на улицу без самой крайней необходимости. Чтобы не поймать шальную пулю. А мне пора…

— Нет. Подождите. Я слишком вам обязан. Вот, возьмите. — Поволоцкий сунул ему в руку визитку. — Очень меня обяжете, если сегодня же позвоните. Рад буду узнать, что вы живы и здоровы. И выслушать ваши личные впечатления и прогнозы. Если потребуется приют и убежище — приезжайте без церемоний. У меня огромная квартира, и я в ней сейчас один…

— Спасибо, профессор. Постараюсь.

Кивнув на прощание, Уваров выскользнул на улицу и растворился в толпе, которая продолжала свою внутреннюю, муравьиную жизнь.

— Вон, смотрите, Национальный музей горит!

— Как? Уже? А почему же не видно дыма?

— Дым сносит ветром в другую сторону…

— Национальный музей? Это ужасно!

— Да… А это правда?

— Я лично не видел, но так сообщают. Это вполне возможно…

Валерию никогда не приходилось участвовать в подобных событиях. Да в России их после девятнадцатого года и не было ни разу, если не считать мелких беспорядков, время от времени вспыхивавших на национальных окраинах. Как правило, в местах совместного проживания непримиримых религиозно-этнических общин. Однако они не несли в себе целенаправленного антигосударственного запала, и порядок восстанавливался без особого напряжения и излишней жестокости. Этот же бунт был чисто политическим и подготовленным куда лучше. Хотя бы по количеству и агрессивной энергии статистов. Такое он видел исключительно в кинохрониках, снятых за пределами Периметра. В Африке, в Южной Азии…

Поручик по-прежнему старался держаться на периферии толпы, имея в поле зрения сразу несколько путей отхода. И одновременно успевал размышлять, такая уж у него имелась привычка. «Да. Человек почти не в состоянии освободиться от воздействия такой вот гипнотизирующей ауры. Если не имеет какой-то более сильной мотивации или не обладает железной, непробиваемой индивидуальностью. Когда смотришь на бурлящую толпу со стороны, еще можешь оставаться беспристрастным, но стоит попасть в людской поток — и конец. Какая-то неведомая сила подхватывает тебя и несет, несет. Ты заражаешься настроением толпы и кричишь вместе с другими, лишаешься собственной воли… Толпа диктует, направляет, повелевает…»

Данный механизм был ему ясен, и понятно было, каким образом в случае необходимости можно «завести» эту толпу, даже если поначалу подавляющее большинство не имело в виду ничего противоправного. Это видно даже сейчас. Что они кричат?