кино и книги, все отступало, если появлялся мяч, и мы, две команды, три на четыре или пять на пять, могли удрать за ворота института и под прикрытием спящих троллейбусов среди куч грязного снега отдаться этой восхитительной игре. Иногда с девчонками — если благодушествовали, если забылся вчерашний проигрыш или почему-нибудь не оказывалось среди нас злостных реваншистов. Играли мы, конечно, не в свободное от занятий время, и постоянно, едва ли не каждый день, и я не помню ни одной захватывающе интересной лекции, чтобы мы не предпочли ей наш чумазый, азартный, грандиозный мини-футбол.
В группе меня в меру любили. И недолюбливали тоже в меру. На вечерах самодеятельности, в переполненных залах, выступал с синтетическим номером. Перемежал зафикушки с какой-нибудь забубенной чечеткой. Придумал маску — нечто вроде полупростака-полупридурка. Никаких иллюзий или лобовой критики — чистая, без всяких примесей, хохотня. И был успех. Меня подолгу не отпускали, и тогда я выдавал им уже поштучно Спиридона Бундеева.
Конечно, из цикла «Любовь ты моя несусветная». Что-нибудь вроде:
«Они не опустились, а просто износились. Их губы встретились, и ноги — подкосились», «Придет весна и вновь капелью звякнет», «Увесистый и самый меткий камень — судьбой преподнесенная жена», «Не эгоист я. Я — человек», «И вдохновение поэта, как пистолет, ношу с собой!»
А дома, за семейным столом, наши уютные беседы все чаще замыкались теперь на одном — о чем бы ни говорили, мы говорили о женитьбе. Бочком, бочком, а в тот же кювет съедем. Как трудно найти подходящую пару, как важно не ошибиться. Как надо заранее готовить себя к будущей семейной жизни.
Я чувствовал — кольцо сжимается.
Нас откровенно сватали, и я видел, что Инке хотя и не шибко приятно все это слышать, но она бы, пожалуй, и уступила; сама она, конечно, против, но если взрослые — за...
Меня же бесило.
Какая, к черту, семейная жизнь, когда я еще птенец. Да и люблю пока только одну женщину, пожилую, простую и грешную — ту, что барахтается с карапузами за тридевять земель.
Куда мне?
И вообще. Так ставить вопрос нельзя.
Они ведь еще так поворачивали, будто я, если не совсем свинья, просто обязан ответить благодарностью за все, что они для меня сделали. Более того, прими я на веру их разумные советы и сделай так, как за меня того хотят, и жизнь моя будет краше некуда.
Э, нет, думаю. Стоп, братцы. Похоже, вы еще неважно знаете своего дорогого сыночка.
Скандальным своеволием я заболел с незапамятных времен. Любые советы, вполне искренние намерения как можно выгоднее и лучше устроить мою судьбу я, сколько себя помню, всегда воспринимал в штыки. Отвалите от меня — не нужны мне никакие приказчики. Моя жизнь — только моя, и, ради бога, подите к дьяволу со своими советами и пожеланиями. Я хочу сжечь, спеть, может быть, изгадить свою жизнь так, как я хочу. Никто из прямых или косвенных родственников не имеет права не только распоряжаться моей личной жизнью, но и осторожно влиять на нее. Она неприкосновенна, табу — как кабинет профессора Ржагина. Рожая, моя лекальщица вряд ли задумывалась о том, что я, если выживу, обязан буду ответить ей благодарностью.
Так что же вы от меня теперь хотите?
Благодарности требуют потом. За свою любовь или свою привязанность, о чем я их, между прочим, не просил. Все без исключения взрослые, а потом и сверстники занимались со мной («принимали во мне участие»), потому что тешили и ублажали исключительно свое — свою душу, свои чувства, свой эгоизм.
Так какого же рожна им теперь надо?
У них свое, у меня свое. Все просто, игра равна, и мы квиты. Требовать от меня (требовать в подобных случаях вообще сверхглупость, какого-то придуманного фальшивого альтруизма никто права не имеет. Если хотите, морального права. Уж позвольте мне самому решать, как в ответ относиться — в меру своего хилого разумения и, главное, по делам вашим. Если я что-то и обязан, то и это решить самостоятельно — как относиться. А чувства почтения, благодарности к людям (домашние действительно много бескорыстного и доброго сделали для меня, и я об этом всегда помню) в данном контексте — слишком общо. Потому что делали прежде всего для себя — одни походя, играючи, по мимолетней прихоти, другие по велению разума или от пустоты души.
Но это же их личное дело.
Какая тут плата, какой торг?..
2
Летнюю сессию я сдал шутя.
Тополя сбрасывали пух, и мне нравилось вечерами гулять одному по бульварам.
Однажды, когда я сидел на скамейке и сдувал оседавший пух, неожиданно услышал, как из-за плеча вроде кто-то по-доброму упрекнул, попенял: засиделся ты, братец, уже и не помнишь, наверно, вкус свежего ветра. И маму Магду забыл, забыл.
Я не вздрогнул и даже не насторожился. Отношения у нас с заплечным голосом легкие: выслушать — ради бога, а слушаться необязательно.
И я бы, конечно, не вспомнил этот едва внятный оклик, если бы не заработали вдруг активно в том же направлении внешние обстоятельства.
Родионыч лишний раз напомнил, что в середине июля семейный выезд на Золотые Пески, и мне надо не упустить собрать необходимые бумаги. Тихая Феня неожиданно вспыхнула и отчитала за валявшиеся по квартире вещи. Попечитель интеллигентно высказал неудовольствие по поводу моей затянувшейся бездумности, неподобающей в моем возрасте разбросанности, ну а Инка все это время просто держала меня на мушке, как куропатку. Это дома, а среди институтских...
Девицы перетянули, футбол зачах, у парней проснулись древние темные инстинкты, и любимым развлечением сделалось придурковатое шлянье, бесцельное гулянье шалманом. Кафешки, парки, пивные бары.
На ВСХВ (ныне ВДНХ) отпраздновали в ресторане окончание курса. Выпили, и парни задумали перед симпатиями покрасоваться. Надо же повыпендриваться, побузить, что-нибудь молодецкое выкинуть. Доронин залез на яблоню и очень возгордился, что исцарапался в кровь. Тулин просто так пробил головой рекламный щит, призывавший страховать жизнь от несчастных случаев, Луцайкин долез по опущенной стреле до кабины башенного крана, поорал оттуда «ура» и спустился. Но всех перещеголял Стельников — скинул пиджак и прыгнул в фонтан. Его поддержали. Весь мужской состав под аплодисменты визжащих девиц доблестно плескался по пояс в воде. Они собрали огромную аудиторию благодарных зрителей. Мне кричали — трус, шляпа, ренегат и штрейкбрехер, а