Со мной он вел себя по-прежнему. Но я за него волновалась, и иногда мне казалось, что он загоняет себя в какие-то все более темные, все более опасные миры. В лучшие минуты наша дружба становилась убежищем от всего на свете – норкой, где он мог укрыться, свернуться клубком, точно усталый маленький змееныш.
В поезде. Лонг-Айлендская железная дорога, 1974
– Тебе надо почаще петь песни, – говорил Роберт, когда я пела ему Пиаф или какую-нибудь старую песню из тех, что нравились нам обоим. Мы с Ленни отрепетировали несколько песен, постепенно формировали собственный репертуар, но чувствовали: не можем работать в жестких рамках. Возникла идея: пусть чтение стихов, незаметно переходящих один в другой, образует некий ритмический поток, который я и Ленни могли бы расцвечивать риффами. Подходящего музыканта, который задавал бы ритм, у нас на примете не было, но мы загодя рассудили: тут требуется фортепиано – формально ударный инструмент, но звучит мелодично.
Джейн Фридмен арендовала целый этаж над кинотеатром “Виктория” на углу Сорок пятой и Бродвея. Одну комнатку на этаже она уступила нам. Там стояло старое пианино, и на день св. Иосифа мы пригласили нескольких клавишников – авось найдем себе третьего в группу. Все клавишники были талантливы, но в наш специфический стиль не вписались. Однако, точно в Евангелии, судьба приберегла лучшее напоследок. В дверях появился Ричард Сол, которому нас порекомендовал Дэнни Филдс. Полосатая майка с широким воротом, мятые льняные брюки, кудрявая золотая грива почти скрывает лицо. В момент знакомства мы были так заинтригованы его красотой и немногословностью, что даже не задумались о его музыкальных способностях. Пока он поудобнее устраивался за пианино, мы с Ленни переглянулись, прочли друг у друга в глазах одну и ту же мысль: “Вылитый Тадзио из “Смерти в Венеции”!”
– Чего изволите? – небрежно спросил он и заиграл попурри – от Мендельсона переходил к Марвину Гэю, от Гэя – к “MacArthur Park”[133].
Девятнадцатилетний Ричард Сол учился классической музыке, но держался скромно: музыканту, знающему себе цену, ни к чему хвастаться. Он с одинаковым удовольствием играл сонаты Бетховена и занудные мелодии, где повторялись одни и те же три аккорда. Объединившись с Ричардом, мы смогли плавно переходить от песен к импровизации и обратно. Его интуиция и изобретательность раскрыли передо мной и Ленни двери мира, где мы могли вольно искать свой собственный язык. Свой стиль мы нарекли “три аккорда в слиянии с мощью планеты”.
В первый день весны мы устроили репетицию вместе с Ричардом для нашего первого выступления в качестве трио. В “Рино Суини” атмосфера была оживленная, псевдоизысканная – не лучшая обстановка для нашего буйства и хулиганства на сцене, но где бы ни играть, лишь бы сыграть: мы ни в один формат не укладывались, никто нам подходящего формата подобрать не мог. И все же с каждым новым концертом мы обнаруживали: на наши выступления приходят, зрителей прибавляется. Нас это ободрило. Правда, менеджера “Рино Суини” мы раздражали, но он обошелся с нами любезно: позволил нам выступать пять вечеров подряд вместе с Холли Вудлаун и Питером Алленом.
К концу недели – Вербному воскресенью – наш дуэт окончательно сделался трио, а Ричард Сол – СВВ, “Смертью в Венеции”, нашим златокудрым мальчиком.
Звезды выстраивались гуськом, чтобы войти в кинотеатр “Зигфелд”, где с шиком и блеском проходила премьера фильма “Леди и джентльмены, The Rolling Stones”. Я очень радовалась, что туда попала. Помню, дело было на Пасху, я надела черное бархатное платье: в викторианском стиле, с белым кружевным воротником. Потом мы с Ленни отправились на Нижний Манхэттен; наша карета обернулась тыквой, наши щегольские наряды – лохмотьями. На Бауэри мы притормозили у маленького бара под названием “Си-Би-Джи-Би” – решили выполнить свое обещание поэту Ричарду Хеллу. Мы обещали зайти послушать Television – команду, в которой Хелл играл на басу. Что за команда, понятия не имели, – мне просто стало интересно, как исполняют рок другие поэты.
На этом отрезке Бауэри я бывала часто – в гостях у Уильяма Берроуза, который жил несколькими кварталами южнее клуба “Си-Би-Джи-Би”, в здании, прозванном “Бункер”. Бауэри была улицей алкашей. Часто они разводили костры в больших цилиндрических мусорных баках и грелись, готовили еду, прикуривали от огня. Смотришь вглубь Бауэри и видишь, как костры пылают прямо у дверей Уильяма. Та же картина предстала нашим глазам в ту холодную, но красивую пасхальную ночь.
“Си-Би-Джи-Би” представлял собой длинный узкий зал с барной стойкой вдоль правой стены, освещенный висячими неоновыми панно – рекламой разных сортов пива. Сцена была невысокая, у левой стены, обрамленная огромными фоторепродукциями – копиями с картинок начала века, которые изображали красоток-купальщиц. В закутке за сценой стоял бильярдный стол. К залу примыкали кухня, засаленная от пола до потолка, и еще одна комната, где хозяин, Хилли Кристал, трудился и жил в компании своего пса Джонатана, персидской борзой.
Команда Ричарда Хелла играла драйвово, звук был резкий, неприглаженный. Музыка – сумасбродная, угловатая, эмоциональная. Мне у них все понравилось: и их судорожные движения, и то, как барабанщик вносил в общую ткань джазовые ходы, и бессвязная, оргазмическая структура музыки. А гитарист, стоявший справа, настоящий инопланетянин, вообще показался мне родной душой. Он был высокий, с соломенными волосами, его длинные изящные пальцы сжимали гриф гитары исступленно, точно пытаясь ее задушить. Том Верлен определенно читал “Одно лето в аду” Рембо.
В перерыве мы с Томом разговорились вовсе не о поэзии, а о лесах Нью-Джерси, пустынных пляжах Делавэра и летающих тарелках в закатном небе. Оказалось, что мы выросли в двадцати минутах езды друг от дружки, слушали одни и те же пластинки, смотрели одни и те же мультфильмы, оба любили “Тысячу и одну ночь”. Затем Television вернулась на сцену. Ричард Ллойд взял гитару и заиграл “Marquee Moon”.
Какой контраст с “Зигфелдом” – другая планета! Ни тени гламура, все привычное, родное. Наконец-то нашлось место, которое мы можем назвать своим! Группа играла, и в музыку вплетались перестук бильярдных шаров, лай борзой, звон бутылок: звуки, возвещающие о рождении новой культуры. Никто пока не предвидел перемен, но звезды на небесах уже выстраивались в правильном порядке, ангелы окликали.
Той весной в новостях только и говорили что о похищении Патти Херст. Группа городских партизан, называвшая себя “Симбионистская освободительная армия”, увезла Патти из ее квартиры в Беркли и держала в плену. Я обнаружила, что меня захватила эта история, отчасти потому, что моя мать восприняла близко к сердцу похищение ребенка Линдбергов и позднее боялась за собственных детей. Удрученный летчик и окровавленная пижама его золотоволосого сына – эти образы всю жизнь преследовали мою мать.