— Наверное, в коридоре кто-то ждал. И если бы не Пятница, Габриэль погиб бы в ту ночь. А на другой день Пятница исчез.
Саймон накрыл мою руку своей.
— Мы пока не знаем, что случилось с Габриэлем, — сказал он. — Сейчас давайте сосредоточимся на том, что нас ждет. О том, что было, мы можем только догадываться. Вот если нам удастся обнаружить, кто выдает себя за монаха, если мы застанем его на месте преступления, в рясе, тогда мы сможем потребовать объяснений и, не сомневаюсь, узнаем, какую роль этот человек сыграл в гибели Габриэля.
— Саймон, мы должны его найти!
— Обязательно. Но если он опять появится перед вами, сделайте вид, будто вы его не видите. Не пытайтесь его провоцировать. Бог знает на что он может решиться. Если наши догадки смерти Габриэля верны, значит, мы имеем дело с убийцей. Помните об этом, Кэтрин, и поступайте так, как я говорю.
— Хорошо, Саймон.
— И вот еще что. Вы не одна. Мы с вами сражаемся вместе.
Мы вышли из гостиницы, и Саймон отвез меня в «Услады». На душе у меня было легко, ибо, хотя наша поездка в Уорстуистл не принесла желанных результатов, я знала, что теперь не одинока, и это окрыляло меня.
Я написала отцу, полагая, что ответ не заставит себя ждать. Должен же отец понять, как необходимо мне скорее узнать правду. Отправив письмо, я почувствовала себя гораздо бодрее. На следующий день никаких происшествий не было, а через день, утром, в «Услады» приехал доктор Смит. Он сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине, и Руфь оставила нас в зимней гостиной. Приближаясь к моему креслу, доктор не спускал с меня участливого взгляда. Положив руку на подлокотник, он ласково сказал:
— Слышал, вы побывали в Уорстуистле…
— Хотела удостовериться, — объяснила я.
— Понимаю. Теперь убедились, что я сказал вам правду?
— Они не стали со мной разговаривать.
Доктор кивнул:
— Директор и не мог поступить иначе. Он обязан соблюдать конфиденциальность. На это рассчитывают больные и их родственники. Но, во всяком случае, вы удостоверились, что у них содержится пациентка, которую зовут так же, как вас?
— Да.
— Вот видите, Кэтрин! Верьте мне, я говорю правду: эта пациентка — ваша мать. Ее регулярно, раз в месяц, навещает ваш отец — Мэрвин Кордер. Несомненно, он считает, что разумнее скрывать от вас истину.
— Если больная в Уорстуистле моя мать, то он прав.
— Я с радостью вижу, Кэтрин, что вы немного успокоились. Я бы и сам свозил вас в Уорстуистл. Жаль, что вы ко мне не обратились. Я всех там знаю и был бы для вас гораздо полезнее, чем Саймон Редверз.
Меня так и подмывало сказать ему, что я написала отцу, но я удержалась. Саймон говорил, что эту тайну мы должны раскрыть с ним вдвоем, и я не захотела посвящать в наш заговор других. К тому же у меня не было особой надежды, что ответ отца окажется утешительным. Кэтрин Кордер, пациентка Уорстуистла, несомненно, моя мать.
— Может быть, немного погодя мне удастся отвезти вас туда и устроить свидание с ней, — продолжал доктор.
— Стоит ли, если я все равно никогда не знала ее?
— Но вам же хочется увидеть вашу мать?
— Вряд ли она узнает меня.
— Почему же, у нее бывают просветления. Иногда она даже как будто понимает, что с ней.
Я содрогнулась. Мне не хотелось признаваться, что от одной мысли о поездке в это мрачное заведение меня охватывает ужас, ибо меня терзает необъяснимое предчувствие, будто и я навсегда останусь там, стоит мне еще раз переступить порог Уорстуистла. Я понимала: доктор выслушает меня сочувственно, но про себя решит, что мои нервы шалят все сильней, и страхи эти — плод моего больного воображения, так же как и мои «видения».
На откровенность я могла решиться только с Саймоном, и это еще раз доказывало, какие чувства я к нему испытываю. Я твердила себе, что никому, даже доктору Смиту, доверять нельзя. Он сразу возомнит, что моя «психическая неуравновешенность» усиливается. И все же не беда, что я никому не могу довериться, подумалось мне, ведь у меня есть Саймон, на него всецело можно положиться .
До Рождества оставалось всего три дня. Слуги украшали холл омелой и остролистом. До меня то и дело долетало хихиканье молоденьких служанок, которые помогали развешивать гирлянды. А один раз я даже стала свидетельницей того, как обычно преисполненный достоинства Уильям обнял Мэри Джейн под блестящими ягодами омелы и влепил ей звонкий поцелуй. Она ничуть не оскорбилась — это была обычная рождественская шутка.
Тогда-то я получила письмо. Я гуляла в саду, когда увидела, что к нам идет почтальон. Я выглядывала его уже несколько дней, так как надеялась, что отец не заставит меня слишком долго ждать ответа.
Предчувствие меня не обмануло: письмо было от отца, я сразу узнала его почерк на конверте. С бьющимся сердцем я поспешила в спальню и, прежде чем вскрыть конверт, старательно заперла дверь.
«Милая Кэтрин!
Твое письмо просто потрясло меня. Представляю, что тебе пришлось пережить, и прежде всего хочу тебя успокоить: Кэтрин Кордер, пациентка Уорстуистла, не приходится тебе матерью, хотя она действительно моя жена.
Я собирался открыть тебе правду, когда ты выходила замуж, но, не посоветовавшись с братом, который играет в этой истории большую роль, не решился.
Мы с женой были очень преданы друг другу, и через два года после нашей свадьбы у нас родилась дочь. Мы назвали ее Кэтрин, но это была не ты. Жена обожала девочку и ни на минуту не расставалась с ней. Она почти не выходила из детской, следя, чтобы все было как положено. Конечно, мы наняли дочке няню. Она поступила к нам с прекрасными рекомендациями и действительно любила детей, была умелой и внимательной, если не находилась под пагубным воздействием джина.
Однажды мы с женой поехали в гости к друзьям и на обратном пути заблудились в пустоши из-за густого тумана. Мы вернулись на два часа позже, чем собирались, и за это время случилось непоправимое. Нянька, воспользовавшись нашим отсутствием, приложилась к бутылке и в таком-то состоянии решила искупать девочку. Она опустила нашу дочку в крутой кипяток! Утешением могло служить только одно — смерть наступила почти мгновенно.
Дорогая Кэтрин, ты, кому предстоит вскоре стать матерью, можешь себе представить, что мы пережили. Жена не могла простить себе, что оставила дочку с нянькой. Я страдал вместе с ней, но ее горе не поддавалось исцелению, даже время оказалось бессильно. Она все так же безудержно оплакивала наше дитя, и меня начало тревожить, что она стремится переложить вину за ее гибель на себя. День и ночь моя бедная жена бродила по дому, то громко рыдая, то исступленно хохоча. Тогда я еще не понимал, какая трагическая судьба ей уготована.