мать, отец, младшая, годов пяти девочка, он не запомнил. Его поразила старшая. Ее было лет двенадцать, и она, вне всякого сомнения, была чудо природы. Лицо, фигурка, движенья — все было хорошо, невозможно взгляд отвести. Младшая настойчиво звала старшую поиграть в песке, была у младшей и кукла. Старшая оглядывалась на Вадима и отказывалась. «Наверное, я плохо на нее смотрю. Ведь она еще ребенок», — подумал Вадим, не догадываясь, в чем истинное смущение юной девушки. А младшая просила, тянула за руку старшую. И вот старшая еще раз оглянулась на Вадима, улыбнулась ему как знакомому, стала в песке на колени и, мгновенно обо всем забыв, принялась строить какие-то башни и пирамиды. Тогда покойно и хорошо ему стало, он поднялся и, счастливый, пошел одеваться.
Долго еще вспоминал он девочку, которая хотела казаться взрослой, а потом стала на колени и принялась самозабвенно строить из песка город.
И вот лет пять спустя, только что отметившись в своей конторе, на углу Буденновского и Красноармейской, он увидел ту же девушку, необыкновенно расцветшую, и почувствовал себя глубоко несчастным. Он, конечно, не вспомнил пляж пятьдесят седьмого и ту девочку. Он просто увидел то, что ему надо — чистейший экземпляр женской породы, и, увы, предложить ей нечего было, он никто.
Ясное утро померкло. Глубокая скорбь по себе и по ней (да, и по ней, потому что никто и никогда не сможет ценить и беречь ее так, как мог бы он!) овладела им.
* * *
Октябрь месяц, начало отопительного сезона, в жизни печников был самым беспокойным. Все, что делалось с апреля по октябрь, теперь должно было действовать. А все, что откладывалось по беспечности, лени и другим причинам, в октябре надо было привести в порядок. По утрам во дворе конторы собиралась масса народа с жалобами, требованиями, просьбами и даже мольбами. До октября Вадим знал своих товарищей больше со слов Волчка. Все они казались ему начисто отрицательными, одержимыми страстью к левым заработкам и выпивке. Самодовольный сброд. Толпа, в которой никто никого всерьез не принимает. После операции «мрак и туман» мнение это изменилось. Под самодовольной наружностью скрывали страх. Вряд ли были в конторе еще такие удальцы, как Вова Волчок. А если и были, то единицы. Остальные, пусть не каждый день, но ковырялись, копошились. Однако куда деться от сознания неправедности своего дела. В то же время, развращенные, никак иначе они уже не хотели. И было им страшно, что найдется кто-то неподкупный и всех выведет на чистую воду, и будет суд, и придется отвечать. Особенно хорошо это было видно после еженедельных накачек, по понедельникам, когда всех обязывали являться на полчаса раньше, загоняли в красный уголок и начинали размахивать газетами. После собрания валили в магазин успокаиваться, а после магазина друг перед другом оправдывались, начинали и кончали одними и теми же словами: «Не, ну подумай, а что я мог еще сделать?..»
И вот наконец в октябре пришлось работать.
— Ну, обольемся потом-кровью. Святое дело! — говорил Волчок, когда они подходили к объекту.
— Вова, только рубли эти, трояки не надо брать, — сказал Вадим.
— Это вымогать, что ли? Боже упаси! Магарыч — другое дело. Хороший магарыч почитается признаком уважения печнику, вроде медали за доблесть. Сейчас ты сам увидишь что к чему…
Объект был узким двухэтажным домом с пятью квартиросъемщиками, в котором надо было сломать и выбросить пять печей, отапливаемых углем, и сложить пить печей под газовое топливо.
— Скворечник, — сразу было сказано о доме.
Их пришло семь работников. Четверо пошли ломать в одно крыло. Волчок, Вадим и придурковатый татарин Бахтийка в другое.
У жильцов во дворе в сарайчиках нашлась тяжелая кувалда, ломы, лопаты, ведра, все это было извлечено, работники переоделись.
— Бахтийка! На чердак боров разбирать, — скомандовал Волчок. — Ох, и весело было нам…
Сначала подрубили печь второго этажа, и она рухнула. В двухкомнатной квартире жил отставной капитан дальнего плавания. Выглядел он довольно замкнутым. Но когда рухнула его печь и в комнатах стало черно от сажи и пыли, даже он повеселел, закрутил головой.
— Ну и штормяга! — сказал Волчок.
К одиннадцати печь через раскрытое окно лопатами выбросили на тротуар.
— Пошли курить во двор.
В небольшой довольно чистый дворик спустились и четверо из соседнего крыла. Все были черными от сажи и пыли.
— Ну что, ребята, обед как? Горло б надо промочить! — таращились друг на друга.
— Бахтийка! — заорал Волчок. — Ты околел там?.
Спустился Бахтийка, тоже весь в саже, пот с него градом. Он начал что-то говорить, оправдывая свою медлительность.
— Иди и скажи капитану, что ребятам надо горло промыть от сажи, а старушкам внизу, чтобы картошку ставили варить, — перебил его Волчок.
Но Бахтийка хотел объяснить свои трудности.
— Там исё коска дохлая воняет, фу…
— И за кошку, значит, пусть ставят. Так сажу глотаем да еще кошек дохлых нюхать приходится, — под одобрительный смех сказал Волчок.
— Есь, таварись генерал, — очень довольный поручением, отдал честь Бахтийка и пошел.
— А он так и скажет, — глядя вслед Бахтийке, сказал Волчок и закричал: — Бахтя, особенно про кошку напирай. Такого, скажи, не только в Китае — в западных странах не бывает.
— Есь, таварись генерал. Буить сделано, — радостно ответил Бахтийка.
Четверо, работавших отдельно, дружно смеялись.
— Пойду послушаю, — не выдержал один из них и метнулся вслед за Бахтийкой. Его товарищи тоже не выдержали.
— Ну как оно? — спросил Волчок Вадима.
— Хованщина.
В половине двенадцатого пришли Косяк и Матюша, оба для важности с кожаными папками под локтями. В двенадцать работники и немного поупиравшиеся Косяк с Матюшей сели за наспех приготовленный стол. На столе было две бутылки водки, две бутылки вина магазинного и графинчик красной наливки, вареная картошка, вареные яйца, салат из помидоров, огурцов, лука, колбаса, сыр.
Прислуживали им две старушки, из которых одна была дочка, а другая мама, — это у них после перерыва должна была работать тройка во главе с Волчком, — и женщина из другого крыла. Все они старались быть сердечными.
— За начало ваших газовых работ! — сказал тост Матгоша.
— Кушайте, пейте! — закивали головами старушки.
— Мы вас давно ждали. Так хочется с газом пожить. Сестре моей провели. Как барыня теперь: тепло, чисто. Надоел этот уголь. Пыль, грязь. Да хорошо, как тепло от него. А есть покраснеет, потрещит, да и все. А печки эти старые. То дымит, то как разойдется, плита красная, дышать нечем, а у меня давление повышенное.
Под ее причитания выпили, быстренько закусили и еще выпили. У Матюши глаза