Зимой и весной 1756 года сложилось два общеевропейских блока: Британия, Пруссия, ряд немецких княжеств, зависимых от британских подачек, на одной стороне.
А с другой стороны — Австрия, Франция, Российская империя, Швеция, Саксония и большая часть германских государств, входящих в Священную Римскую империю.
Швеция хотела захватить Померанию; Австрия — вернуть захваченную Пруссией Силезию. Франция хотела захватить Ганновер и тем самым взять за горло Британию. Российская империя хотела сама присоединить герцогство Курляндское, сделать своим вассалом Польшу, утвердиться среди германских княжеств.
Реалистичнее всего было поведение Англии и Франции — они воевали за колонии, а военные действия в самой Европе были важны для них в основном способом обезопасить свой тыл. Не будь у Британии континентального довеска в виде Ганновера, ей и союз с Пруссией был бы совершенно не нужен.
А вот планам Пруссии позавидовал бы и Наполеон. Опираясь на союз с Англией, Пруссия хотела завоевать Саксонию, а саксонскому королю отдать Богемию (Чехию), которую тоже предстояло еще завоевать. Кроме того, Пруссия хотела присоединить к себе герцогство Курляндское, округлить свою территорию за счет польского Поморья, а всю остальную Польшу сделать своим вассалом.
Не нужно быть великим дипломатом и политиком, чтобы понять: вторая коалиция гораздо сильнее первой. Что полагаться на помощь Британии в континентальных делах просто наивно, а собственных сил Пруссии не хватит справиться с такими могущественными врагами.
Тем не менее Фридрих, которого до сих пор величают почему–то Великим, в августе 1756 года бросил свою огромную и нелепую армию против Саксонии, легко разгромил ее и включил саксонцев в свою армию, а австрийцев отбросил до самой реки Эгер уже в Венгрии.
Зимой тогда не воевали, даже мягкой зимой Центральной Европы, и с ноября 1756 года люди не убивали друг друга.
В апреле же 1757 года Фридрих оставил 30–тысячный корпус генерала Левальда в Восточной Пруссии — вдруг придут русские, а сам с основными силами пошел воевать в Богемии с австрийцами, стремясь разбить их до подхода союзников. И конечно же, не успел! Собственно, он был вынужден отступиться от Праги и вывести свои войска ещё до прихода французов и германских княжеств после поражения, нанесенного прусским войскам при Колине австрийцами.
А тут ещё французская армия маршала д'Эстре (70 тысяч человек) заняла Гессен–Кассель и Ганновер, другая армия французского принца Субиза (24 тысячи французов и 33 тысячи немцев, солдат Священной Римской империи) угрожала вторжением в саму Пруссию.
И с этого момента, с осени 1757 года, всего через год после начала войны, Фридрих вынужден был заметаться: враги наседали с разных сторон; разгромив одного, он тут же вынужден был бросаться на другого, идущего с другого направления. При этом армия Фридриха имеет явное качественное превосходство над австрийцами, германцами и даже французами: их армии так же грубы и дики, как его собственная, солдаты в них так же набраны с бору по сосенке, так что политического превосходства у союзников не было и нет. А вот тренировкой, подготовкой прусские солдаты превосходят австрийских и уж тем более превосходят паркетных шаркунов его профессиональные офицеры.
Фридрих громит армию принца Субиза и тут же бросается на юг, в Силезию, очищает ее от австрийской армии, потому что, пока он воевал с Субизом, австрийцы перешли в наступление, заняли Бреславль и осадили Швейдниц.
А тут еще 70–тысячная русская армия в мае 1757 года вторгается в Восточную Пруссию, 24 июля берет Мемель, 19 августа громит корпус Левальда при Гросс–Егерсдорфе, а шведы в сентябре 1757 года вторглись в Померанию.
Остановить русских и шведов нет сил, и даже не это самое главное: навек пропала разбойничья слава «непобедимого» Фридриха. Его победили, он бежит, шуваловские гаубицы ревут уже на территории Пруссии, войска движутся на Кёнигсберг, одну из столиц государства; при этом пруссаки и мечтать не могут о рейде на территорию России и об угрозе Петербургу или Москве. Соотношение сил катастрофически не в пользу Пруссии, и уже осенью 1757 года она полностью разгромлена. К ноябрю этого года вполне можно было если и не добиться от Пруссии безоговорочной капитуляции, то по крайней мере добиться ее выхода из войны и заключить с ней такой мир, которого отнюдь не заключают победители.
Но вот тут–то срабатывает одна из мин, подложенных под государство Российское Петром I и его горе–наследничками, и эту мину зовут Пётр Федорович.
При выходе из церкви падает без сознания Елизавета Петровна. Поднять её?! Но как будто нельзя трогать людей, когда у них «удар»… Померла?! Вроде бы дышит… Императрицу накрывают полотном, но не поднимают с земли, ждут — оклемается или нет? Через два часа императрица встает, и хотя долго болеет, опасности для её жизни нет.
…А в действующую армию уже скачет гонец и везет отнюдь не официальную версию двора Елизаветы. Потому что в стране плюс ко всем прочим радостям еще и созрел заговор. Канцлер Бестужев не хочет и боится отдавать русский престол Петру Федоровичу. Даром что его перекрестили в православие, Пётр Федорович гораздо в большей степени чувствует себя Карлом Петером Ульрихом, поклонником Фридриха. Настолько фанатичным поклонником, что даже наделанные его кумиром глупости, даже полный разгром его «непобедимой» армии в нескольких сражениях не в силах изменить его отношения или хотя бы сделать его более разумным и критичным.
Даже для частного лица такая позиция — не признак обширного ума, а для наследника российского престола в условиях войны с Фридрихом — поведение, граничащее с изменой. Складывается заговор: в случае смерти императрицы престола Петру Федоровичу не отдавать, провозгласить императором малолетнего Павла Петровича (он родился в 1754 году). Екатерина — регентша, канцлер Бестужев — фактически диктатор. В этот заговор, по некоторым данным, вовлечен и главнокомандующий армией, действующей в Восточной Пруссии, Степан Федорович Апраксин, сын «самого сухопутного адмирала» Фёдора Апраксина, сподвижника Петра I.
Впрочем, точных данных о государственной измене Апраксина нет, очень возможно, действовал он и сам по себе, из личных, так сказать, соображений.
Все ведь и без всякого заговора понимают, что, как только на престоле окажется Пётр Федорович, с Пруссией тут же заключат мир, а воевавший с войсками Фридриха генерал тут же угодит в опалу.
Во всяком случае, С.Ф. Апраксин никак не использовал победу при Гросс–Егерсдорфе, не закончил оккупации Восточной Пруссии и не занял Кёнигсберга (чего ожидали все, включая прусское правительство и жителей самого Кенигсберга).
Чуть узнав о болезни императрицы, Степан Федорович немедленно велел отступать, и отступление русской армии больше всего напоминало паническое бегство, окончившееся только на правом берегу реки Неман, в Литве.
Некоторые историки видят в этом желание повести армию на Санкт–Петербург, чтобы сажать на престол Павла Петровича и Екатерину в обход законного наследника. Для других историков это бегство доказывает, что Апраксин в заговор не вовлечен и ничего не знал: ведь в Петербург к решительным событиям Апраксин все равно опоздал бы, да и не пошла бы армия штурмовать Зимний дворец. Если бы Апраксин был в курсе заговора, он бы как раз и шел вовсю на Кёнигсберг, выполнял бы свой долг так, как этого хотели 99% русских дворян, и уж конечно, правительство страны, и правительство Елизаветы, и пока не существующее правительство Павла Петровича.
Сам Апраксин доказывал, что ни в чем не виноват, — мол, армия раздета и разута, солдатам голодно и холодно, лошади падают от бескормицы, и вообще… У правительства нет особых сомнений в его виновности, в том числе и в принадлежности к заговору. Арестованного Апраксина даже не довозят до Петербурга; под Нарвой, в урочище с очень «подходящим» названием Четыре руки, его с пристрастием допрашивают люди из Тайной канцелярии. На одном из допросов Степан Федорович падает, как тогда говорили, с «ударом», то есть попросту, по–современному — с инсультом, и умирает, не приходя в сознание.
И показания Апраксина, и сам факт его смерти тоже можно трактовать по–разному. Зачем его вообще не повезли в Петербург? Хотели спрятать от тех, кто мог бы выручить? Хотели спрятать того, кого могли «убрать» от греха подальше как ненадежного союзника? Хотели допросить того, кто мог знать многое, и по его показаниям провести новые аресты? Бог весть…
Ни на кого не показал, в участии в заговоре не сознался… Почему? Потому что и правда в нем не участвовал или просто успел спрятать концы в воду? Скажем, нашли ведь при нём три письма Екатерины, жены Петра и матери наследника Павла. Письма вполне патриотичные, но могли ведь быть и другие, уничтоженные (а эти и оставлены, как камуфляж).