твердо ответить «да». Из чистого любопытства? Но в моем возрасте полагалось бы знать, что в этой странной и ужасной земле ничто или почти ничто не бывает чистым.
Загвоздка с такими церемониями в том – а я посещал их достаточно, как в городе, так и вне его, – что я зачастую смыслю в них больше, чем темный выходец из джунглей, их проводящий.
Когда я был ребенком, старые слуги – которым строго запрещалось говорить о подобных вещах – с наслаждением пугали господских детей, рассказывая им на ночь об ужасах, напрочь забытых взрослыми господами.
На юге это, конечно же, Гауин – великий дракон из золота и драгоценных камней, длиной во всю землю, с крыльями во все небо. Он стережет город, которого больше нет – хотя я усиленно искал этот город, путешествуя в тех краях.
Главное чудище севера – Кригсбенский Хряк, вепрь с гору величиной, пожирающий целые племена и высирающий пирамиды из человеческих черепов. О нем, правда, не очень любят рассказывать – слишком уж много здесь было войн и отсеченных голов.
Амневор, признаться, для меня нечто новое. Мне попадалось это имя в истории какого-то другого бога, но я забыл, чем он, собственно, отличился. Это, конечно, обостряет интригу… он как-то связан со смертью, бессмысленной смертью – но кто же из них не связан? Помнится, он…
9.8.1.1. Проблема теории «веры в невероятное», применимой к литературе в целом и к фантастике в частности, состоит в том, что она превращает искусство (хотя и с общего согласия) в нечто вроде мошенничества. «Прекрасно, пусть так и будет», – говорят люди, желающие сохранить за искусством привилегию разрушать стереотипы (а заодно и шокировать). Вспомним афоризм Пикассо: «Искусство – это ложь, делающая истину выносимой». Но я в этом своем проекте мошенничать не намерен. Подобно другим литераторам от Флобера и Бодлера (этот, впрочем, колебался) до Патера и Уайльда я верю в то, что искусство есть отрасль общественной деятельности, охватывающая почти все принципы того, что в девятнадцатом веке называлось I’art pour I’art, – принципы, сделавшие возможными эксперименты двадцатого века. (Кто из постмодернистов в это не верит?) Но как же совместить эту веру со специфической тематикой? Отвечу: писатель всегда создает значения, даже самые специфические, не обеспечивая при этом справок. Справка, в конце концов, – это всего лишь крайне ограниченная разновидность (или, лучше, сказать, использование) значения в крайне ограниченном контексте; это не субъективно-доминирующий литературный текст и не объективно-доминирующий паралитературный.
Отсылки всегда требуют обрамления, то есть создания очередного значения…
9.8.2. Идя по городу, я вспоминаю (а вспоминаю я всегда, когда уличный шум позволяет расслышать собственные мысли, повествует Мастер) о своем путешествии по Невериону в семнадцать лет.
Тогда я впервые и узнал о чудовищах.
Неверион… Считалось, что я по нему путешествую, на самом же деле хотел из него бежать, хотя дяде об этом не говорил. Даже себе в этом признаться не мог, но таков был мой тайный план.
То, что я представил дяде, было безупречно высоконравственным. Я будто бы собирался отыскать все, что осталось от варвара-изобретателя Белхэма. В самом Колхари сохранилось немало его работ, способных приохотить к изобретательству любого юношу. Белхэм, рожденный на юге, создал в нашем городе прекраснейшие улицы и усадьбы, прежде чем перебраться на север.
Благодаря его новшествам Высокий Двор до сих пор пригоден для жизни.
Он изобрел коридоры и пресс для чеканки монет, а кроме того, разбил около дюжины садов в пригородах Саллезе и Невериона, где по сей день плещут его фонтаны. Прирожденный столичный житель, казалось бы – но родился он не здесь и умер не здесь.
Он пришел из других краев и ушел в другие края.
В семнадцать лет моей первой миссией, моей целью и страстью было воспроизвести его странствие и всю его жизнь от начала и до конца; чудеса, оставленные им в Колхари, предполагали, что за пределами столицы можно найти еще и не то.
К путешествию я готовился почти восемь месяцев – долгий срок для нетерпеливого юноши. За это время я осмотрел все, что Белхэм построил в Колхари, и расспросил всех своих родичей – как столичных, так и наезжавших в гости – о том, где можно найти другие его творения. Кое-что, конечно, уже пропало, но и осталось на удивление много. На основе своих расспросов я начертил карту, намереваясь затем написать подробный отчет о жизни и трудах Белхэма на манер историй наших королей и королев, что многие мудрецы собирались высечь на стенах дворца, да так и не собрались. Следует понимать, что ульвенские письмена, способные закрепить слова на камне, пергаменте и папирусе, тогда еще не проникли на материк: в нашем распоряжении имелись только торговые знаки для записи вида товара, его количества, имен и условий сделки. Ими-то я и собирался писать историю Белхэма.
По сравнению с легкостью нашего нынешнего письма моя юношеская мечта представляется до нелепости грандиозной. Каким же честолюбивым дуралеем я тогда был.
Что же, однако, берет в годичное путешествие семнадцатилетний принц? Деньги, само собой. Шатры. Провизию и разную утварь. Сундук с дарами для знати, у которой будешь порой гостить. Сундук с побрякушками для простолюдинов, которые будут тебе помогать. Две закрытых кареты, чтобы все это увезти. Шесть солдат, владеющих копьем, мечом и луком, для защиты от разбойников. Трех кучеров (они же конюхи), также владеющих оружием. Личного слугу – неженки полагают даже, что двух или трех. Караванщика, чтобы их всех возглавить. Дядя настаивал еще и на спутнике нашего сословия, разделяющем мои интересы. Я обещал взять кого-нибудь из западных кузенов, чего делать не собирался. Мало кто из нашего сословия разделял мои интересы, а среди моих кузенов таких не было вовсе.
В ночь перед отъездом дядя устроил для меня праздник, на который я опоздал: мне наконец-то представился случай посетить саллезскую купчиху, в чьих садах стояли самые знаменитые фонтаны Белхэма. Они били по четырем концам мостика у подножья водопада. Купчиха, помню, хотела показать мне в садовом сарае макет сада, изготовленный самим Белхэмом (но я повидал уже много таких), и что-то еще, сработанное другим изобретателем или помощником Белхэма, когда они оба выполняли заказ ее отца. Она не сказала, что именно.
Но моим героем и моей единственной страстью был только Белхэм, притом я опаздывал на праздник, устроенный в мою честь.
Я поблагодарил купчиху и отклонил ее предложение – осмотрел лишь фонтаны и питавшие их пруды, а затем поспешил домой.
Наутро наш караван выехал из ворот.