Но не выглядит ли эта писательская апелляция к «суду третьей, беспристрастной и неприкосновенной к делу стороны, следовательно, суду будущего поколения» некоторым риторическим общим местом, литературной метафорой?
Какое именно поколение взялось бы вершить подобный суд? И кого из своих, представителей оно бы на это уполномочило? И в чем бы видели судьи смысл прилагаемых ими усилий?
Еще раз перелистать старые, давно не листанные страницы нужно не с тем, чтобы замазать неприятное или, наоборот, выпятить его, а с тем лишь, чтобы без претензий на окончательность наших выводов попытаться разрешить в добрую сторону то, что при жизни двух писателей оказалось неразрешенным, чтобы извлечь поучающее, доброе зерно из столкновений, омрачивших две писательских судьбы. Действительно, возможен ли факт посмертного — но не формальпого и условного — примирения? Ведь для чего же тогда и ворошить «историю болезни», если не видится надежда на осознание природы давнишнего конфликта, а значит, и на его снятие?
«Необыкновенная история» писалась с 1875 по 1878 год. Но нам нужно будет вернуться на несколько десятилетий назад — к тому времени, когда познакомились молодые и многообещающие литераторы-тезки Иван Тургенев и Иван Гончаров.
Внешностью своей Тургенев поражал многих современников, не только мужчин, но и жепщин. Почти все отмечали странное несоответствие между его благородной, представительной наружностью и топким голосом. В молодости Иван Сергеевич был франтоват, любил щегольнуть как модным платьем, так и блестящей начитанностью, красным словцом. Круг столичных литераторов, среди которых тогда протекала его жизнь, объединяли не столько идеи, сколько заботы приятного времяпровождения.
Супруга беспутного и хлыщеватого Ивана Панаева, вводившего в этот круг, знаменитая Авдотья Яковлевна, — та Тургенева едва терпела. Именно из ее мемуаров вошли в литературу эпизоды, признанные позднее как плод ее чрезмерной пристрастности. Но похоже, что подобная же пристрастность по мере знакомства с Тургеневым невольно возникала у самых разных людей. У того же Ивана Панаева, например, в мемуарах читаем: «Я встречал… довольно часто на Невском проспекте очень красивого и видного молодого человека с лорнетом в глазу, с джентльменскими манерами, слегка отзывавшимися фатовством».
Или у одного из наиболее близких к Тургеневу людей — Павла Васильевича Анненкова. По его мнению, Тургенев имел привычку составлять «весьма забавные эпиграммы на выдающихся людей своего времени, не стесняясь их репутацией и серьезностью задач, которые они преследовали и которым он сам сочувствовал. Не удерживали его и дружеские отношения. Все это, конечно, не способствовало к уменьшению неблаговидного говора, раздававшегося вокруг его имени».
Эта ли, иные ли причины, но в разные годы Тургенев ссорился, и весьма решительно, со Львом Толстым, с Достоевским, Добролюбовым, Фетом… Литература на эту тему, мемуарная и исследовательская, общеизвестна.
У пристрастной Панаевой есть такой эпизод, затрагивающий Тургенева. Для нас он особо важен, потому что на сей раз речь идет о Гончарове. «Тургенев объявил, — пишет Авдотья Яковлевна, что он со всех сторон «штудировал» Гончарова (они недавно познакомились. — Ю. Л.) и пришел к заключению, что он в душе чиновник, что его кругозор ограничивается мелкими интересами, что в натуре его нет никаких порывов, что он совершенно доволен своим мизерным миром… Такой человек далеко не пойдет!»
Делая поправку на субъективность мемуаристки, невозможно, однако, допустить, что это «штудирование» ею полностью придумано.
Мельком они могли видеться еще до «Обыкновенной истории», все у тех же Майковых, но с интересом приглядываться друг к другу стали с тех пор, когда Гончаров вдруг вырос на виду у литературной молодежи в романиста высокого класса. Немного позже и о Тургеневе заговорили как о литераторе с большим будущим. По словам автора «Необыкновенной истории», их знакомство состоялось на квартире у Белинского. «Он (Тургенев. — Ю. Л.) стоял спиной к двери, в которую я вошел, и рассматривал в лорнет гравюры или портреты на стене. Белинский назвал нас друг другу, Тургенев обернулся, подал мне руку, и опять начал внимательно рассматривать картинки. Потом опять обернулся, сказал мне несколько одобрительных слов о моем романе и опять — к картинкам».
Тогда Гончаров, может быть, лишь краем глаза отреагировал на эту лорнетку, на этот легкий налет рисовки и позирования в поведении нового знакомого. Ведь кто из молодежи в те годы не позировал, не рисовался, не франтил, не надевал на себя модных литературных масок! Этот налет вовсе не расценивался как что-то главное, сущностное в человеке.
Главным же было то, что Тургенев пишет и печатает прекрасные рассказы из охотничьего, помещичьего и крестьянского быта. Гончарова эти рассказы искренне восхищали. Несколькими годами позже, когда они сложились в «Записки охотника» и вышли отдельной книгой, он взял ее с собою в кругосветное плавание. Может быть, никогда больше, ни до, ни после, Тургенев не читал такого драгоценного отзыва на свою книгу, с каким его должен был познакомить зимой 1854 года Михаил Языков, получивший накануне письмо от путешествующего писателя. «Иногда мне бывает просто лень писать, — признавался Гончаров Языкову, — тогда я беру — как вы думаете что? — книжку Ивана Сергеевича: она так разогревает меня, что лень и всякая другая подобная дрянь улетучивается во мне и рождается охота писать. Но тут другая беда: я зачитаюсь книги, и вечер мелькнет незаметно. И вчера, именно вчера, случилось это: как заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля, и — что всего приятнее — среди этого стоял сам Иван Сергеевич, как будто рассказывающий это своим детским голоском, и прощай Шанхай, камфарные и бамбуковые деревья и кусты, море, где я — все забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг — так и ходят около. Кланяйтесь ему и скажите это от меня».
Надо думать, что Михаил Языков исполнил просьбу. И что Ивана Сергеевича строки письма, пришедшего из такого далека, не могли не взволновать до глубины души. Вот как он благородно-деликатен, этот милый Иван Александрович! Вот какой скромно-косвенный способ избрал, чтобы выразить похвалу полюбившейся книге и ее автору.
В этом письме просвечивало нечто большее, чем симпатия к литератору-современнику. Тут налицо было нежное чувство, своего рода влюбленность, в лучах которой даже голос Тургенева преображался в «детский голосок».
В присутствии этого чувства — пусть и не до конца взаимного — развивались их приятельские отношения во все первые десять лет после знакомства. Оба ценили друг в друге совершенный вкус, прямодушие и откровенность в литературных оценках, обоюдное внимание к писательским заботам. Так, во времена писания «Обломова» Тургенев постоянно пребывает в курсе творческих затруднений нерешительного Ивана Александровича, то и дело подбадривает, подталкивает, тормошит его, горит искренним нетерпением поскорее услышать готовый роман.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});