Переписка Гоголя с С. Т. Аксаковым показывает, что на последних этапах работы Гоголь пользовался его указаниями для устранения фактических неточностей и что по выходе книги он интересовался отзывами «людей бывалых» в этом именно отношении; об этом же, о намерении исправить фактические недочеты первого тома и, главное, избегать их в работе над вторым, говорят предисловие Гоголя ко второму изданию первого тома и многочисленные данные его переписки.
Общий характер гоголевского замысла определился, повидимому, в течение первого года работы, хотя и не без некоторых колебаний. Об этих колебаниях говорят показания самого Гоголя, причем позднейшие свидетельства «Авторской исповеди» (1847) в общем согласны с данными гоголевских писем, относящихся ко времени самой работы над поэмой. В «Авторской исповеди» Гоголь писал: «Я начал было писать, не определивши себе обстоятельного плана, не давши себе отчета, что такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполненьем которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры; что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою множество смешных явлений, которые я намерен был перемешать с трогательными». Дальше следует: «Но на всяком шагу я был останавливаем вопросами: зачем? к чему это? что должен сказать собою такой-то характер? что должно выражать собою такое-то явление?» И дальше: «Я увидел ясно, что больше не могу писать без плана». К какому этапу работы относятся эти оговорки, мы точно не знаем; соответствия им в гоголевских письмах появляются уже после отъезда Гоголя за границу. Показание же о работе без плана, над «смешным» сюжетом, подтверждается письмом к Пушкину от 7 октября 1835 г.
О дальнейшей эволюции замысла говорит письмо к Жуковскому из Парижа от 12 ноября 1836 г.: «Всё начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись». Существенно меняется и общий тон Гоголя в отношении к своему труду: «Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь». И далее: «Огромно велико мое творение, и не скоро конец его». О том же можно заключить и из «Авторской исповеди» (появление «плана», углубление самого замысла), но дальнейшими показаниями «Авторской исповеди» пользоваться трудно, так как о разных творческих моментах, вплоть до замысла второго тома, в них часто говорится суммарно; кроме того, необходимо учитывать и полемический характер исповеди. Есть и еще одно свидетельство Гоголя, правда, также позднейшее, в котором изменение первоначального замысла изложено с некоторыми дополнительными данными. Это — третье письмо из цикла «Четыре письма к разным лицам по поводу „Мертвых душ“» (гоголевская дата третьего письма — 1843). Здесь рассказано о чтении первых глав «Мертвых душ» (в первой, не известной нам редакции) Пушкину. Эту раннюю редакцию Гоголь характеризует так: «Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы точно содрогнулся».
Изменение замысла, по словам Гоголя, сводилось к тому, чтобы смягчить тягостное впечатление от первоначальных «чудовищ» и «карикатур»: «Я увидел, что многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их…» В процессе дальнейшей работы над «Мертвыми душами» сатирическая резкость не дошедшей до нас первоначальной редакции уступила место юмору: пафос злобы сменился пафосом разоблачения ничтожности. Следов этой работы Гоголя нет ни в одной из сохранившихся редакций. Рукописи показывают, что ни в общий план, ни в развитие сюжета, ни в характеристики существенных изменений внесено не было. Работа велась очень значительная, но это была работа преимущественно над стилем, а также над дополнительными эпизодами и характеристиками.
В конце 1839 г. в Петербурге, в доме своего товарища по Нежинскому лицею Н. Я. Прокоповича, Гоголь впервые прочитал несколько глав своего произведения в уже измененной редакции. Присутствовавший на этом чтении П. В. Анненков вспоминает: «Мы уже узнали, что он собирался прочесть нам новое свое произведение, но приступить к делу было не легко. Гоголь, как ни в чем не бывало, ходил по комнате, добродушно подсмеивался над некоторыми общими знакомыми, а об чтении и помину не было. Даже раз он намекнул, что можно отложить заседание, но Н. Я. Прокопович, хорошо знавший его привычки, вывел всех из затруднения. Он подошел к Гоголю сзади, ощупал карманы его фрака, вытащил оттуда тетрадь почтовой бумаги в осьмушку, мелко намелко исписанную, и сказал по-малороссийски, кажется, так: „А що се таке у вас, пане?“ Гоголь сердито выхватил тетрадку, сел мрачно на диван и тотчас же начал читать, при всеобщем молчании. Он читал без перерыва до тех пор, пока истощился весь его голос и зарябило в глазах. Мы узнали таким образом первые четыре главы „Мертвых душ“. Общий смех мало поразил Гоголя, но изъявление нелицемерного восторга, которое видимо было на всех лицах под конец чтения, его тронуло».[23]
Несколько месяцев спустя, в марте 1840 г., чтение было в Москве, у С. Т. Аксакова и у других знакомых Гоголя. Везде, где читал Гоголь, «все слушатели приходили в совершенный восторг, но были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления „Ревизора“. „Мертвые души“ только усилили эту ненависть».[24]
Гоголь читал свою поэму по рукописи, первая половина которой почти полностью дошла до нашего времени (РМ). Копию с нее автор творчески переработал, внеся огромное количество исправлений и вставок. «Вижу, что предмет становится глубже и глубже», — писал он тогда.[25]
Объем гоголевского романа в течение первого же года работы: вся Русь. Значительность замысла в собственном сознании отражена в одновременных и позднейших письмах. Содержание его Гоголь так определил в «Авторской исповеди»: «Мне хотелось сюда собрать одни яркие психологические явления, поместить те наблюдения, которые я делал издавна сокровенно над человеком, которых не доверял дотоле перу, чувствуя сам незрелость его, которые, быв изображены верно, послужили бы разгадкой многого в нашей жизни».
Задания Гоголя не могли найти полного выражения в форме романа. Нужно было создать особый жанр — большую эпическую форму, более широкую, чем роман. Гоголь и называет «Мертвые души» поэмой. Не случайно на обложке «Мертвых душ», рисованной самим Гоголем, слово «поэма» выделено крупными буквами.
Определение «Мертвых душ» как поэмы появилось у Гоголя рано. В письме от 7 октября 1835 г. к Пушкину еще говорится: «Сюжет растянулся на предлинный роман». Но в заграничных письмах 1836 г. уже появляется слово «поэма». Жуковскому Гоголь пишет 12 ноября 1836 г.: «Каждое утро… вписывал я по три страницы в мою поэму». В письме к Погодину от 28 ноября 1836 г. Гоголь особо останавливается на вопросе о жанре «Мертвых душ»: «Вещь, над которой сижу и тружусь теперь…, не похожа ни на повесть, ни на роман, длинная, длинная, в несколько томов… Если бог поможет выполнить мне мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение. Вся Русь отзовется в нем».
Гоголь не ошибался, придавая своему труду исключительное значение и выделяя его из всего написанного им раньше. Художественный метод поэмы Гоголя был неотделим от ее общественно-обличительного замысла; тем самым полемика вокруг «Мертвых душ» приобретала характер идеологической борьбы, наглядно вскрывшей в русском обществе различные, враждебные друг другу направления. Борьба вокруг «Мертвых душ» была еще интенсивнее, чем вокруг «Ревизора», — прежде всего потому, что с ростом общественных противоречий обострился идейный антагонизм в обществе и в литературе. «Беспрерывные толки и споры» вокруг «Мертвых душ» — это, по словам Белинского, «вопрос столько же литературный, сколько и общественный».
Гоголь предвидел нападения реакционеров, лжепатриотов, обывательского «лицемерно-бесчувственного современного суда», и он не ошибся.
Устные суждения современников о «Мертвых душах» пытались систематизировать С. Т. Аксаков и А. И. Герцен. Аксаков разделил читателей Гоголя на три части: 1) «образованная молодежь и все люди, способные понять высокое достоинство Гоголя» — они приняли книгу с восторгом; 2) люди «озадаченные», смущенные «карикатурой» и «неправдоподобием»; 3) явные враги: «Третья часть читателей обозлилась на Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за оскорбление целой России».[26] Четкую дифференциацию общественных направлений дал Герцен в дневнике (запись 29 июля 1842 г.): «Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это апофеоз Руси, „Илиада“ наша и хвалят след[ственно]; другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты. Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апофеоз — смешно, видеть одну анафему несправедливо».