Читать интересную книгу Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

Соседке явно хотелось поговорить. О Климове, может быть, и о том, кто такая я – откуда взялась, зачем ходила по климовскому двору… Но мне не хотелось пускаться сейчас в беседы.

– Нет! – Я для верности покачала головой и хотела уйти.

– Пригласили его! Работать! – женщина кричала мне вдогонку, как будто это было очень нужно ей, а не мне. – Давай телефон запишу, он оставил, если кто будет спрашивать!

– У меня есть его телефон, спасибо.

Отчего-то у меня сильно испортилось настроение. Я шла довольно бодро вперед по улице, не очень зная, куда меня приведут ноги. Обычно в незнакомом городке это доставляет мне удовольствие. Даже если никуда не приведут. Все равно очень приятно – идти безо всякого маршрута и плана, разглядывая то, что попадается по дороге, видя новый город со случайной, любой, не парадной стороны. Но сейчас меня это не радовало.

Магазин «Продукты» – здесь я, кажется, собиралась всю оставшуюся жизнь покупать молоко, хлеб, который заканчивается к трем часам дня, и все остальное. Старая будка от телефона, покореженная. Старая скамейка с облезлой краской на спинке. Из-под темно-красной видна старая зеленая краска…

Никому ничего не надо. И я собиралась здесь жить? Работать вот в этой школе? Вести литературу, информатику, рисование и все, на что в Калюкине не найдется учителя с высшим или хотя бы средним образованием? Или, нет, я же хотела работать в местной газете! А не зайти ли мне туда? Раз уж я все равно жить и работать здесь не буду. Посмотрю хотя бы, чего лишилась. Чтобы потом не очень жалеть. И не бредить мечтами о гармоничной жизни в маленьком городке.

Где-то здесь в центре наверняка есть старый двух– или трехэтажный особнячок, в котором помещаются, теснясь и трудясь на головах друг у друга, отгородившись картонными перегородками, и редакция местной газеты, и единственная страховая компания, и еще пара-тройка деловитых фирм, пытающихся заработать хоть сколько на этом городке, заработать быстро и не слишком утруждая себя.

Я прошла по центральной улице, читая вывески и наслаждаясь видом старинных зданий, пусть и довольно запущенных, но каких же милых! Почему-то мне кажется, что я когда-то жила в одном из этих зданий или подобном им – двухэтажном, затейливо украшенном резьбой и лепниной, бело-зеленом… Именно бело-зеленом.

А почему это не может быть памятью генов? Если ребенок может спать в той позе, в которой всю жизнь спит его отец, только ребенок этого отца в глаза видит два раза в год – на день рождения и на Рождество и никогда не видел отца спящим, или смеяться так же, как смеялась бабушка, умершая до его рождения, – почему бы и мне не помнить, как я когда-то входила вот в такой дом, стаскивала длинные перчатки с озябших рук, оглядывалась на экипаж, привезший меня, на рыжую лошадь с грустными глазами и очень длинными ресницами, красавицу и умницу, которую когда-то подарили моей матери на свадьбу… Лошадь была тогда растерянным доверчивым жеребенком и так полюбилась матери, что она проводила все дни напролет во дворе конюшни, гладя ее, кормя, играя с ней, как с большой собакой…

Откуда я все это знаю? Помню? Придумываю? Маму спрашивать бесполезно. Она всего этого не знает и не знала никогда. Все старшие уже умерли, да и не могли они помнить события такой давности. То, что помню я, было в середине девятнадцатого века. Я точно знаю, я видела одежду того времени в книге.

Такие платья, в каком я себя помню, вскоре перестали носить. Вскоре после чего? Я не знаю. Может быть, я – нет, не я, конечно, а та моя прапрабабушка, которую я помню странной, не поддающейся объяснению памятью, – она умерла молодой? Или отчего-то перестала быть богатой и модной? Донашивала старенькие, расставленные в талии платья, латала на рукавах дырки, очень их стеснялась…

Как бы я хотела увидеть их всех – всех, чья кровь течет во мне, чья память не дает мне спокойно проходить мимо каких-то домов, чьи убеждения, тревоги, страхи и любови передались мне, пусть урывками, клочками неясных воспоминаний или же невозможностью поступить так, а не иначе – без объяснений, без видимых причин, когда что-то непонятное сдерживает тебя или, наоборот, толкает на неожиданные и внешне бессмысленные поступки.

Наш семейный альбом начинается только с 1896 года. А раньше? Что было раньше? Кто были мои предки – не кем они были, это я как раз приблизительно представляю себе – и врачами, и купцами, и священниками, и крестьянами, и певцами. Но какими они были? Кто-то из них ведь был так похож на меня – скорей всего, именно та моя прапрабабушка, жалевшая рыжую норовистую и грустную кобылку, вовсе не приспособленную ездить в упряжке…

Я обратила внимание, что уже некоторое время в задумчивости стою около тумбы со старыми афишами и объявлениями. Да, давненько не заезжал к ним сюда какой-нибудь артист. Вот афиша аж от мая месяца… А остановилась я после того, как Климов мне сказал: «Если тебе нужен ключ – он под крыльцом, висит на гвоздике». Климова рядом не было, по телефону я не разговаривала и слуховыми галлюцинациями до этого момента тоже вроде бы не страдала. Но я ясно услышала его голос. Как будто бы услышала, лучше так сказать – чтобы не бежать к Костику на прием и не жаловаться на бред в своей голове.

Нужен ли мне ключ? Да, пожалуй. Я устала с дороги – по МКАДу ехала долго и по Ярославке тоже долго. И по городу уже хожу прилично. Я бы выпила чаю в тепле. Дом, правда, холодный… Но можно затопить. Затопить печку в чужом доме? Почему нет? Это ведь не совсем чужой дом.

Я развернулась и отправилась к дому Климова. Вот сейчас и проверим – что там мне говорят голоса, правду или нет? Ключик должен быть… справа, да, справа. Внизу, под крыльцом, справа, должен висеть один ключ на длинном и не ржавом гвозде. На новом гвозде с большой блестящей шляпкой. Может, я это видела? Может, Климов при мне его туда вешал? Нет, не вешал. У него была одна большая связка ключей, с брелоком в виде мехового кубика. Я все еще хотела спросить, откуда у него такой эскимосский сувенир. И не спросила.

На секунду я приостановилась у калитки. Я правильно поступаю? Да, правильно. Я так же легко скинула крючок с внутренней стороны калитки. И прошла к крыльцу.

Справа, под лестницей, не было ни гвоздя, ни шурупа, ни болта, ни какого-нибудь крючка, на котором мог бы висеть ключ. И ключа, соответственно не было.

Я постояла несколько минут, глядя на величавый – иного, попроще, слова не подберешь – дуб, стоявший почти посреди двора, но ближе к забору. Как спокойно и достойно он собирается в осень, а потом на покой, в зиму. Чуть тронуты золотом края листьев, ровная, как будто подстриженная крона… Так, а все же что с моими голосами и интуицией? Наврали? Или что-то напутали? А если… Я быстро вернулась к крыльцу. Ну да, точно.

Слева под крыльцом, именно в том месте, которое я представила себе, висел ключ – не справа. Слева. На длинном, не успевшем заржаветь гвозде с новенькой блестящей шляпкой. Хорошо. Помехи в телепатической связи, так, вероятно, это называется. Чуть-чуть недослышала.

Смешно, почему вполне современный дом запирается на большой навесной замок, пусть даже и немецкий, с хитроумным устройством. Ладно, так нравится хозяину и, пожалуй, нравится мне. Как и старая бочка во дворе, насобиравшая за свою жизнь столько летних и осенних дождей, столько снега за разные зимы – и морозные, когда ее распирало ото льда, и слякотные, темные, когда с неба все текло и текло что-то неопределенное, дождь с тут же тающим снегом. Нравится, как и большая березовая метла, с которой так ловко управляется хозяин всего этого скромного великолепия, приобретший за быстро пролетевшие летние месяцы легкий мифологический дымок вокруг своей личности. Что-то я, кажется, придумала о нем. Что-то, чего не было. И не могло, видимо, быть.

Я открыла легко разомкнувшийся замок, оказавшийся вовсе не немецким, а нашим, изготовленным в Калуге. Вошла в дом, скинула ботинки, прошла в комнату. Чисто, аккуратно. Интересно, он сам убирается? Я вот убираться не очень люблю. Особенно вытирать пыль. Протерев двадцать пятую книгу от пыли, я начинаю тосковать о своей как-то не так сложившейся жизни, протерев шестидесятую, впадаю в полное уныние, понимая бесполезность всего сущего и себя, в первую очередь.

Единственный способ вернуть себе радость жизни и бодрость духа – срочно прекратить вытирать пыль и заняться чем-нибудь по-настоящему нужным. Пересадить цветок, дописать статью, даже приготовить что-нибудь на ужин. Но только не тереть пыль, безуспешно пытаясь уничтожить эту параллельную форму жизни на Земле – таковой мне кажется пыль. Откуда иначе может она взяться в полностью запертой квартире с герметичными окнами? Если только это не самовоспроизводящаяся небелковая жизнь? И эта жизнь, судя по всему, вечная, в отличие от нашей.

Да, в доме холодно. Дом держит ночной холод, не выпуская его. Зачем? Может, ему так лучше, в холоде ведь все лучше хранится, дольше живет. Это мы, неразумные, рвемся к теплу и солнцу, сжигая свою и без того хлипкую сущность, ускоряя все обменные процессы в организме.