состарившимися машинами. Потягивал опасный ветерок, и палубные надстройки обрастали льдом; еще без аврала — в порядке общих работ его скалывали, но по всему чувствовалось, что впереди предстоят дела посерьезнее. От побережья не осталось и следа. Может быть, в хорошую погоду еще и можно было бы разглядеть ниточку горного хребта на весте, но теперь заматерела полярная ночь, сделавшись одними сплошными сумерками… За Коршаком пришли: капитан звал его на мостик.
— Я должен принести вам извинения, — сказал капитан, покосившись на рулевого Вовку-дока, который при этих его словах чуть пригнулся у своего рабочего места. И Коршак понял — Вовка вынудил капитана на этот разговор. — Не принимайте близко к сердцу. Неполная загрузка работой причиной тому. По всем статьям мы должны уже быть дома. «Ворошиловск» пора доковать, команде — вдоволь берега. Подзатянулся рейсик. Вы почаще бывайте здесь, я представлю вас штурманам и палубной команде. Разговоры сами собой иссякнут. Я по себе знаю. Обида — лишь усложнит.
— Поверьте, я нисколько не озабочен, капитан, — сказал Коршак, вдруг отчетливо поняв, что он действительно не озабочен разговорами и розыгрышами, что в конечном итоге все это натолкнуло его на серьезные раздумья о сделанном.
— Если вам ловко — Дмитрий Николаевич, — подсказал капитан.
— Я действительно не озабочен, Дмитрий Николаевич. Но честно признаюсь, теперь и сам не знаю, что есть в этой книжке, чего в ней нет. — И ему сделалось совсем легко и просто… — Поспособствуйте, Дмитрий Николаевич, получить ее для чтения… — И добавил неожиданно: — На время. Утром верну.
Несколько часов он провел в рубке и ушел только тогда, когда догадался, что задерживает капитана — тот уже спустился бы к себе.
Капитан Стоппен прочитал книжку первый. От него она попала к стармеху и потом пошла по судну из каюты в каюту, из кубрика в кубрик. И он не нашел в ней ничего, чего прежде бы не знал. Но книжечка Коршака вернула Стоппена к его морской молодости. Иногда на мостике, ночью, он начинал ощущать себя таким, каким был многие годы назад. И он думал о Ленинграде, как о Петрограде — так и называя его мысленно — Петроград. Ведь Кронштадт так и остался Кронштадтом, Ливерпуль — Ливерпулем, Сан-Франциско — Сан-Франциско, Одесса — Одессой. И сейчас даже вот — только что была связь с сухогрузом «Ладогой», идущим домой. Но и много лет назад маркони принес в рубку радиограмму от сухогруза «Ладога», другой «Ладоги», канувшей в истории флота бесследно, — может быть, где-то на корабельном кладбище лежат ржавые лохмотья на остатках шпангоутов, полузасосанные песком и липучим илом затона, напоминая разложившийся труп кашалота. «О чем же тогда шла речь? Кажется, у него было плохо с рулем, и он просил держать с ним связь — на всякий случай». А эта, нынешняя «Ладога» с грузом тюленьего жира, оленьего мяса, шкур, с техникой, изношенной в Певеке, и теперь транспортируемой «Ладогой» как металлолом, попала в паковый лед, ждет персонального проводника, а их нет в этой акватории — нет ни одного ледокола, кроме «Ворошиловска». Караван не оставишь… Стоппен, если бы это было можно, спросил бы: «Отчего вы, батенька, подзадержались до сей поры?» Но это не его дело, и такое можно спрашивать только по дружбе, а капитана нынешней «Ладоги» не было перед его мысленным взором. Не имел чести-с. И к тому же в кильватере за «Ворошиловском» — все двадцать два вымпела… Они-то отчего припозднились в высоких широтах? Ну, один, два сухогруза могли застрять. А тут целая флотилия — почти четверть миллиона тонн водоизмещения, не считая самого ледокола.
— Ответьте, — сказал Стоппен начальнику радиостанции. — Занят проводкой каравана, соответствовать не могу.
Он помолчал. Начальник радиостанции, ходивший со Стоппеном последние восемь лет, грузный, рыхлолицый мужчина, знал, что это не все, что капитан скажет еще что-нибудь — не мог он так вот просто отделаться от «Ладоги», попавшей в беду. Стоппен стоял перед стеклом рубки, лицо его, подсвеченное приборами, отражалось в стекле, и начальник радиостанции смотрел на это отражение.
— Скажите на «Ладогу» — пусть попробует курс норд-ост-ост. Они все думают, если южнее — так легче.
Стоппен никогда не говорил «радируйте».
— Хорошо, капитан. Будет сделано.
Уходя, он задержался, и Стоппен, вновь обратившийся всем своим существом к прошлому своему, поморщился. И в стекле отразилось и это.
— Но ведь это черту в зубы, — нерешительно проговорил начальник радиостанции.
— Не зима, голубчик, не зима… Всего лишь ночь. Зима через недельку шарахнет. Вот тогда на норде искать будет нечего.
В ходовой рубке пахло нагревшимися приборами — ни снегопада, ни облачности не писал локатор, улегся над морем ветер, только с плотным шорохом, который не могла заглушить вся шумная жизнь движущегося «Ворошиловска», проходило за бортами забитое льдом море. Оно еще было подвижным. Оно редко вздымалось, не скованное окончательно зимним панцирем. И от этого казалось, что ледокол лезет все вверх и вверх. Сколько ни ходил во льдах Стоппен, привыкнуть к морю, покрытому льдом, он так и не смог — это противоестественно, когда нет чистой, разгульной воды, а только серое поле с неподвижными торосами (если зима стала плотно) и совсем темно-серое, как сейчас. Он чувствовал себя в таких обстоятельствах так, точно шел по болотной трясине с завязанными глазами.
Что это было такое, что примирило его с книжечкой Коршака? Та правда — странная, точно смотришь на жизнь через тонкостенный сосуд, наполненный чистой водой? Или как если бы видел стебли растении, погруженные в воду, как нереально они сочны, усилены, как неестественно подробно видать их? И вдруг Стоппен нашел определение — состояние молодости, молодости вневременной, вечной, объединившей в себе времена прошлые и предчувствие, почты физическое ощущение грядущего времени. То самое состояние, в котором он был давно и долго, и которое позволяло ему сейчас видеть себя в каком-то странном, пятом, несуществующем измерении — в нем сошлись времена, он словно бы смотрел на себя сегодняшнего молодыми глазами из юности, и юность, молодость свою видел всю, от самых истоков.
— Что там «Ладога»?
— Взяла двенадцать с половиной градусов, капитан. Снежные заряды и семибалльный «гиляк».
— Там уже не гиляк. Там нормальный норд-ост. Это хорошо. Там пожиже, пожиже…
— А что, капитан, — эта проговорил штурман, — мы о позапрошлой полярке такожды поля обходили…
— И обошли же, Владимир Итальяныч?
— Так точно, Дмитрий Николаевич…
— То-то…
И опять в рубке стихли разговоры.
— Ну, господь с вами, Итальяныч, — сказал Стоппен штурману. — Спать пойду. Держите так, чтобы тральщики не отставали. Лед густоват, отобьет их — беды не оберешься. Коли что от «Ладоги» будет — не сочтите за труд, поставьте в известность. В общем, последите за ней. Часа через полтора окликните. А то залезут в пак,