— Вот не скажите, Семен Эфраимович, — возразил товарищ Самойленко. — Когда поляком движет ненависть, он способен на многое. Выпусти этот сброд на немчуру — голыми руками порвут, зубами грызть будут. Хотя бы потому, что немцев они ненавидят прямо сейчас чуть больше, чем нас с вами. Но где Пехлеви, а где те немцы…
Шмулевич, давно научившийся вычленять из речи собеседника ключевое, при этом отметая второстепенное, запомнил прозвучавшие слова накрепко: «…ненавидят прямо сейчас».
Прямо сейчас.
А завтра?
* * *
— Да что ж такое-то? Если жить не даете, то дайте уже поспать!
Семен Шмулевич вскинулся на широкой низкой кровати — жил он в частном доме, у гилянской вдовы среднего достатка, женщины хоть и магометанского исповедания, но вполне домовитой, немного говорившей по-русски (как-никак портовый город, а прочные связи Пехлеви с Россией не прерывались лет двести вне зависимости от войн и революций) и по смерти мужа державшей свое небольшое дело: госпожа Хуршид ведала пекарней, в которой трудились трое наемных рабочих и одновременно ее родственников.
Ну какая тут эксплуатация человека человеком? Натуральный семейный кооператив.
Январские ночи в Персии темные, хоть глаз выколи. Электрического освещения на улицах нет. Если выйти на плоскую крышу дома, можно увидеть лишь несколько огоньков в центре, где стоят богатые дома и иностранные миссии. Однако в проеме, выводившем во внутренний двор, отчетливо взблескивают синеватые и желтые вспышки.
Стрельба. Не так чтобы очень ожесточенная, но постоянная.
Бабахнуло, да так, что окажись в окнах дома госпожи Хуршид стекла — вылетели бы. Тут тепло, поэтому ограничиваются занавесями.
Шмулевич в одних кальсонах выскочил во двор, забрался по приставной лесенке на крышу. Глянул на север — в стороне гавани к звездному небу поднималось грязно-оранжевое облако. Взрыв — похоже, корабль подорвали. Стрельба не стихает, только проявляется спорадически: несколько автоматных очередей здесь, несколько там. Граната, кажется, жахнула…
Снизу кто-то стучит в дверь дома и вопит на гилянском диалекте. Шмулевич научился отличать его от классического фарси — более гортанный, с протяжными гласными.
Послышался голос госпожи Хуршид.
— Се-мен! Се-мен! — Она постояльца всегда так звала, разделяя имя на два слога. — Иди!
Шмулевич кубарем скатился вниз. Покраснел — вспомнил обязательные инструкции: надо чтить местные обычаи, никогда не появляться перед женщиной-мусульманкой с обнаженными руками или шеей (даже рукава нельзя закатывать!), не говоря уже обо всем остальном. За кальсоны, простите, тут могут и камнями побить.
Хуршид деликатно отвернулась, укрыв лицо платком. Проговорила пулеметно:
— Польяк. Ардашир пришел, сказал…
Так. Ардашир. Ее великовозрастный племянник и, считай, управляющий. Так вот кто с улицы орал.
— Польяк убиват руски. Руски всех. Иди…
Госпожа Хуршид ухватила Шмулевича за руку, потянула за собой. Затащила в хозяйский покой. Кинулась к сундуку, извлекла тряпки, едва видимые в полутьме. Масляная лампа бросала на побеленные стены блекло-желтые отсветы.
Ах вот оно что. Мужские шаровары на тесемке, необъятные, по местной моде. Длиннющая, до колен, рубаха, запашной халат с широким рукавом. Почти впору. Видать, усопший супруг Хуршид тоже был мужчиной некрупным. Черная тюбетейка на голову. Правоверный шиит в натуральном виде получился.
— Ардашир. Иди…
Ясно. Ардашир ждет у входа в дом. Надо пойти с ним. Но в доме осталась форма, пистолет. Военный и партийный билеты — их надо забрать немедля!
Забрал. Понятливая хозяйка сгребла галифе, гимнастерку и шинель в охапку, куда-то поволокла. Прятать — дом-то немаленький, восточный, уйма тайных закутков. Замаются обыскивать.
Шмулевич не говорил на фарси, из гилянского диалекта изучил едва десяток слов. Расспросить Ардашира не получится, он языками вообще не владеет. Но, судя по всему, проведет в безопасное укрытие. Да что же происходит, черт возьми?
Завыла сирена предупреждения о воздушном нападении — в Пехлеви ее отроду не включали. Немецкий десант? Да нет, абсурд, откуда? Ближайшие немцы сидят на Таманском полуострове и доедают последний сапог.
Поляки? Но почему? С чего вдруг? Войско Андерса было решено переправить в Палестину, они готовились к маршу на юго-запад…
* * *
Семен Шмулевич всегда был исключительно, феноменально везучим человеком.
Из всей советской миссии в Пехлеви удалось выжить только ему, переводчице военного представительства и двум матросам с транспорта «Чкалов», успевшим броситься с борта горящего судна в воду и выплыть к окраине города, где им помогли иранцы.
После «резни в Пехлеви» утром 31 января 1943 года «Korpus Polski» начал стремительное выдвижение на Ленкорань — Баку. Его поддержали находившиеся в туркменском Красноводске польские части, готовые к отправке в Иран. Советская агентура в армии Андерса не прошляпила — просто всё произошло чересчур внезапно.
Приказ пришел из Лондона.
Ненависть направилась в требуемую сторону.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ТЕРРОРИСТ
Рассказывает Эрнст Шпеер
1. АПРЕЛЬ В ПАРИЖЕ
Париж был полон каштанов и ожидания свободы. В витринах, между туфлями на деревянной подошве и пыльными гипсовыми колбасами, место выцветшего Петена занял свежеотпечатанный Дарлан: породистое лицо под фуражкой с пышной морской кокардой, тонкие губы, сложенные в кривоватую грустную улыбку, взгляд чуть в сторону.
Больше всего в Париже наблюдалось, однако, портретов Наполеона, явно разбуженного в неурочный час дурным известием: волосы дыбом, рот в полуоскале. Глазки Бонапарта буравили меня повсюду, куда бы я ни пошел: следили из окон квартир, со стен и оград; наполовину сорванный с афишной тумбы, он и тут продолжал бессильно грозить.
Зря старается корсиканец. Папаша Шпеер повидал людей, у которых взрывом оторвало половину лица. Чем может испугать его бумажный Бонапарт? Плакат сердито хлопал на ветру.
По большому счету, всё это практически не имело ко мне никакого отношения. Я утратил связь с реальностью. И случилось это с тех самых пор, как меня оторвали от моего полка.
С тридцать пятого года я был частью Второго танкового. Первые танки, сделанные нами вопреки воле всей Европы; хвойные леса Тюрингии; запах машинного масла; сельские девушки с цветами на обочинах дорог, весенний забег… И даже в преисподней Сталинграда кровная связь с моим полком оставалась неизменной.
Сейчас я — никто. Просто человек в помятом костюме, в безнадежно штатской шляпе, с документами на чужое имя. Эрнст Тауфер. (Почему не сразу «Мюллер» или того краше — «Шмидт»?) Мне казалось, всем и каждому видно: имя чужое. Разве у меня на физиономии не написано: «Шпеер»? Однако все, кто проверял мои бумаги, просто козыряли, вежливо возвращали документы и пропускали. Видать, слишком заурядная у меня внешность, чтобы что-то заподозрить.
Имперская служба безопасности настояла на том, чтобы отправить меня на отдых под фамилией Тауфер. Мне выдали это решение вместе с документами, безупречно подлинными и даже изрядно потертыми. Мысль, конечно, здравая. В противном случае пришлось бы ехать в Баден-Баден и там принимать вонючие ванны под надзором нескольких охранников в туго натянутых мундирах.
…И вот я в Париже, и жизнь ускользает от меня. Когда я пытаюсь привязать себя к действительности, мне просто не за что уцепиться.
«Знаешь, в чем заключалось революционное новаторство Бонапарта?» — спросил меня как-то Фриц фон Рейхенау.
Когда он так спросил, до меня быстро дошло, что я, в принципе, имею весьма смутное представление о Бонапарте.
«Бонапарт был артиллеристом, — задумчиво продолжал Фриц. Он и не ожидал от меня внятного ответа. — Его вера в пушку была безгранична. Он стал первым, кто решился стрелять из пушек по так называемому мирному населению. Просто взял и пальнул по мятежной толпе. Это произвело колоссальное впечатление на общество. Не говоря уж о том, что Жозефина сразу ему дала. Вот просто не сходя с места, из чистого восторга».
Сейчас, в Париже, я, кажется, понял, что, собственно, имел в виду мой друг Фриц. Интересно, если возникнет «ситуация», воспользуется ли адмирал Дарлан изобретением своего духовного предшественника? Расстреливать безоружных людей из артиллерийских орудий нехорошо, но иногда приходится.
Я сел на скамейку, усыпанную крошечными цветочками, осыпавшимися с каштана, прикрыл глаза, ощущая солнечное тепло на веках. А лично ты, папаша Шпеер, когда был частью благословенного Второго танкового и шел сквозь Украину, как нож сквозь масло, — ты-то сам расстреливал из орудий безоружных людей?