– Любишь ли ты его так, как я описала, Маргарита? – нежно спрашивает она.
– Да, – твердо говорю я. – Но я никогда не покончу с собой, если он меня бросит.
– А когда ты полюбила его?
– Точно не знаю, – задумчиво отвечаю я. – Но смерть Джоя оказала на меня большое влияние. Его смерть так ужасна, так страшна, что жизнь показалась мне совершенно бессмысленной. Я была подавлена этим ужасом. Все может закончиться в одно мгновение и так кошмарно…
– Значит, ты влюбилась в него в тот день, когда погиб твой звукорежиссер?
Я улыбнулась.
– Не совсем так. Я полюбила его с первого взгляда, но никому в этом не признавалась, в том числе и самой себе. До того дня, когда погиб Джой. Мне вдруг стало очень страшно от мысли, что моя жизнь – не что иное, как заурядная командировка. А потом… потом я испугалась его и сбежала…
– Как так испугалась?
– Я разрывалась между Ави и моей работой. Я боялась, что, если буду любить, моей работе придет конец.
– А теперь?
– Теперь я вижу, что без него моя душа совершенно пуста. Я нуждаюсь в нем, а все остальное не имеет значения. Однако я сейчас здесь, а он там…
Родительница берет у меня из рук щетку для волос и сама принимается меня причесывать.
– Когда я встретила твоего отца, – мягко говорит она, – у него уже были другие женщины. Но я чувствовала себя очень независимой – хочешь верь, хочешь нет. Мои мысли были заняты школой и замужество меня нисколько не интересовало. – Она улыбается. – Мне кажется, он и захотел меня с такой силой, потому что я была первой женщиной, которой он действительно был не нужен.
Родитель бегал за ней несколько месяцев прежде, чем она согласилась с ним встретиться. Когда же она наконец приняла его приглашение поужинать, то увидела перед собой не наглого, прожженного еврея-юриста, который хотел быть лучшим во всем, чем бы он ни занимался, и владеть всем, что только попадалось ему на глаза, – поэтому он и возжелал ее, – она увидела перед собой кроткого агнца.
– Он предложил встретиться еще раз, и я согласилась, – говорит она, возвращая мне расческу.
– Наверное, ты действительно его любила, – говорю я.
– Знаешь, Маргарита, – застенчиво советует она, – тебе не следует слишком доверять своему чувству к этому Ави…
Этот совет кажется мне очень знакомым. Не так давно я где-то уже это слышала.
Ави стоял в ванной у раковины – в моем маленьком номере в тель-авивском отеле. Его лицо покрывала пена для бритья, а через жилистую руку было перекинуто белое полотенце. Я стояла сзади, обнимая его за грудь и устроив голову на его широком плече. На мне был его голубой махровый халат. Он рассказывал, как в Ливан вернется мир, что Сирия укрепит свое положение после покушения на Вашира Джемаля и резни в Сабре и Шатилле. Я все еще надеялась, что ему не нужно будет отправляться сегодня на север, на израильско-ливанскую границу, где палестинские террористы снова обстреляли из «катюш» маленький израильский городок Рош Ханикра.
– Миллионы мужчин бреются этим утром, но я единственный, у кого за спиной стоит женщина и гладит руками мою волосатую грудь, – с улыбкой сказал Ави.
– Миллионы женщин провожают своих мужчин этим утром на работу, – ответила я, поглаживая его сильный живот, – но я единственная, кто провожает мужчину на войну.
– Вовсе нет, любимая, – успокоил он меня. Конечно, глупо было так пугаться, но было шестое декабря, и только две недели прошло с тех пор, как я провожала серый цинковый гроб. Я старалась не думать об этом и стала целовать его спину и тереться лицом о его кожу, пока он брился, ополаскивал щеки водой и вытирался полотенцем. Повернувшись, он обнял меня.
– Разве ты забыла о тех четырех днях, которые мы проведем вместе? – спросил он, целуя мои волосы.
– Расскажи еще, – прошептала я, касаясь губами его уха.
– Я вернусь в шесть и встречу тебя на веранде отеля «Царь Давид». Потом мы поедем на Мертвое море и четыре дня будем вместе.
– Нам будет там хорошо? – спросила я, уткнувшись лицом в его шею.
Он взял меня рукой за подбородок и нежно поцеловал в губы.
– А как ты думаешь? – хрипловато спросил он.
– Расскажи, – снова попросила я. – Мне хочется услышать еще раз.
И мы оба понимали, что это лишь уловка, маленькая хитрость, которой мы пользовались, чтобы не думать о том, что сейчас за ним приедет его шофер, и они уедут на север.
– Да, – терпеливо повторил он. – Нам будет хорошо.
– Еще, еще раз! – поддразнивала я. – Скажи мне о том, что лучшее – враг хорошего!
– Ты просто смеешься над моим английским! – воскликнул он, улыбаясь.
– Вовсе нет, – сказала я. – Прошу тебя, скажи. Он молча взял меня за руку и повел в спальню.
Там он усадил меня в большое кресло около окна, а сам опустился передо мной на колени и обхватил ладонями мою талию.
– Ну же, – сказала я, пробегая пальцами по его жестким волосам, – скажи.
Он закрыл глаза и улыбнулся.
– Ну ладно… Лучшее – враг хорошего.
И мне было доподлинно известно, какое значение он вкладывает в эту фразу. В ней было все, чем мы жили.
Где-то в Польше, когда нацисты проходили через города и деревни, одна мать говорила своей дочке.
– Скажи спасибо, что они нас не нашли, что у нас еще остался хлеб и крыша над головой. Значит, все хорошо.
Потом заговорили пушки, дома были сметены с лица земли, а люди, которые в них жили, уничтожены. Этой самой матери вместе с дочерью удалось выжить и бежать в Израиль. Однажды в Тель-Авиве, во время войны, она жаловалась дочери:
– Видно, когда есть хлеб и крыша над головой – это еще недостаточно хорошо. Мы умрем, защищая нашу страну. Потому что лучшее – враг хорошего. А лучшее – это когда нет войны.
Был понедельник, полседьмого утра. В семь часов он должен был уехать. А в восемь часов в иерусалимской тюрьме у меня было намечено интервью с одним убежденным террористом-подрывником. В этот раз Ай-би-эн уговорилась с властями, что нам не подсунут субъекта, который вымуштрован специально для западного телевидения, – эдакого красноречивого кающегося убийцу с университетским образованием, готовую звезду экрана. Мы заранее условились с властями, которые уверили нас, что на этот раз будет настоящий убийца, руки которого действительно в крови и который нисколько не раскаивается в совершенных во имя своей революции преступлениях.
Самый обычный день в жизни двух людей, подумала я, глядя, как Ави одевается. Мои глаза наполнились слезами умиления, когда я увидела, как он копается в шкафу, разыскивая пару носков, и даже не замечает, что кто-то наблюдает за ним во время этого обыденнейшего занятия.
– Придет день, – сказал он, вываливая на пол вещи, – когда жизнь войдет в нормальное русло. Тогда ты заведешь для меня два комода. Это будет признаком того, что я тебе не безразличен. Не говоря уж о том, что поутру я легко смогу находить свои вещи…