"Не то оскверняет человека, что входит в уста, но то, что из уст исходит". "Народ безмолвствует . Пришёл новый Гришка Отрепьев. Новый враг. Вот и все, что произошло в стране. Новый хозяин, новый волк, который ждёт, пока стадо потучнеет. А там уж...
Диаспора есть диаспора. Прах России развеян по ветру. Когда-то взойдут семена? Через двести, триста лет? Нас уже не будет.
Мы сбиваемся в кучку — гнилая, вшивая интеллигенция, виноватая не своей виной.
. Ничего советского, ничего коммунистического — ленинского, сталинского, бандитского, ничего от волка хищника не должны мы принимать — да и не можем: кровавой рвотой выходит из нутра страны октябрь семнадцатого года.
О, Россия! "В терновом венце революций", в гвоздевых ранах террора. И сердце пронзено. И голени перебиты. Мучители делят твои одежды, на тебя йапялив кровавую тряпку октябрьских знамён. Комом в горле, тряпкой кляпошной, ржавым штыком мародёра застрял в тебе социализм.
Только и можем мы — сняв с креста, обвить пеленами и в гроб отнести.
"Многие придут лжехристы и лжепророки". Лже-Россия самозванная, наглая выпирает из всех щелей перестройки и гласности. И смердит она кровью и падалью. Лжец и отец лжи. "Отойди от меня, сатана".
Пройдите по сёлам, по окраинам городов. Народ безмолвствует.
Масса пассивна... Насильник хочет, чтобы его жертва эротически колебалась. Он недоволен её вялостью.
Ваша партия проиграна.
Они писали: "Родина" с большой буквы, потому что не кричать же: "За СССР!" или "За Советский Союз!" — а России уже не было.
Впрочем, пели же красные гусары: "Умрём мы за РСФСР!" — и ничего, не умерли, а очень даже благополучно получают персональные пенсии.
"Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже". Работа адовая... Бесстыдно, не стесняясь: "до основанья, а затем..." А затем — мерзость запустения да горы, монбланы трупов. Об этом, что ли, мечтали российские вольнолюбцы? Царизм им был нехорош.
"Ты хорошо копаешь, старый крот."
Мы ещё в "Артеке" маршировали под такой стишок:
"Раз-два! Ленин с нами! Три-четыре!Ленин жив! вечно живой..., с нами...
И ведь не закопали его: чтобы был всегда в наличии, вроде как спит, но все соображает. Вот ему и докладывают.
Великий немой.
Когда же труп этот смердящий развеют по ветру? Когда же трехцветное родное знамя зареет над Кремлём? Увижу ли? Доживу ли? О, век безвременья, достался же ты мне на долю! Время скорбей. "Претерпевший же до конца — спасётся".
Сталин решил все взять на себя — на каком-нибудь ихнем адовом толковище — чтоб товарищей отбелить. И особенно — самого: ..........
Перестройка: они перестроили свои ряды. Раньше шли тупорылой свиньёй, топча и сжирая все вокруг. Теперь развернулись цепью: левые, правые. Левый и правый фланг армии мародёров.
Любые наши соприкосновения с властями — контакт разных цивилизаций.
Преступное государство. Это не новость: была нацистская Германия, было много всякой другой пакости, вроде ССС.Р: Золотая Орда, например.
Сталин любил Вертинского. Бандиты вообще сентиментальны. Блатная эстетика Высоцкого по душе этим уголовникам. Не случайно воров и разбойников они называли: "социально близкие".
Генсек: что-то гниющее, генитально-сексуальное, как туша Брежнева с генеральскими лампасами, гнетуще-секущее, сосущее, цепкое, как гнида, прыскающее и косящее.
Царь — это понятно: цепи, панцырь, рыцари.
Император, вперяющий острый взор, словно перо в бумагу, в необозримые пространства.
Князь: казна, казнь, указ, закон, коновязь...
Беда в том, что Россия не пережила национального унижения — того, которое претерпела Германия. Из войны эти рабы вышли победителями, орлами — это и парадокс, и дальнейшее закручивание зла.
ЛЫЖИ
— Значит, лыжи? — спросил в конце исповеди отец Александр.
— Лыжи, — сокрушённо подтвердил я.
— Вы там погибнете, — сказал он твёрдо.
SAINT-SERGE
Колокола в Париже звенели на весь храм. Им отвечали гудки автомобилей. Вся эмиграция справляла Пасху — с акцентом, въевшимся в язык, экзотично, а для себя — привычно, из года в год. Князья читали паримии, советник покойного президента, в крылатом, крестом запечатлённом стихаре, басил на клиросе. Православные французы святили куличи и яйца, теплили свечи у канона. И маленьким был, как Москва десятых, русский Париж. Славянская масть отливала золотом и мёдом икон — точёных ликов — странных, неземных, чужеземных, туземных.
"Тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся. Пасха красная!"
Отец Сергий Желудков, славившийся своими парадоксами, и тропарь этот пел навыворот: "Тако да не погибнут грешницы...", а когда его спрашивали — почему? — объяснял: "А что же вы хотите — чтобы мы все погибли?" Себя он считал великим грешником, хотя был он праведным мудрецом, неумело прятавшим от взоров оторванный карман пиджака. Внешне он походил на Николая Чудотворца. У него были голубые, морской прозрачности глаза. Тенорок его звенел в поднебесных высях, выводя, под скрип фисгармонии:
"О неспетая Мати, рождшая всех святых святейшее Слово!" Так и ушёл он на небеса, как ходил по земле, — тихо и незаметно, достойно и легко. Отпевали его в иерейском облачении (от которого в жизни он за годы безвременья отвык) в Елоховском патриаршем соборе, при большом стечении людей — чего он до смерти стеснялся и по возможности избегал. В Елоховском — так уж получилось по местоположению, где застал его смертный час. И осталось в сердце церковное пение, которому отец Сергий меня обучил.
"Пасха, Господня Пасха!" Регентовал знаменитый Осоргин, Николай Михайлович, чей отец — основатель династии — купил эту землю под Сергиевское подворье вместе с домом и храмом, в то время протестантским. "Радостию друг друга обымен... "
У нас в Новой Деревне, как и повсюду в России, храм на Пасху охранял наряд милиции, и это считалось почётной службой, куда назначали в знак поощрения. Угощал милиционеров отец Александр Мень, бывший в ту пору вторым священником. Они, конечно, отказывались, но только так, для приличия. Вот и в атот раз пошли в сторожку — все, кроме одного, в штатском, оставшегося сиротливо стоять во дворе. Когда отец предложил и его позвать, стражи наотрез отказались: "Нет, этот из Комитета, мы с ним пить не дбудем". Батюшка вынес бойцу невидимого фронта стакан и бутерброд, и тот тоже разговелся по случаю праздника. А за столом завязалась беседа.
— Вот все говорят: зачем милиция? — рассуждал Молодцеватый младший сержант. — А я в прошлом году дежурю и вижу человека, который показался мне подозрительным, потому что, войдя в ограду храма, стал выкрикивать антирелигиозные лозунги. Я — ребятам... Они его хвать под руки, а у него под мышкой — топор!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});