Читать интересную книгу У чёрного моря - АБ МИШЕ

Когда евреев в январе 1942 г. выгнали на Слободку... З.И.Недина помогала им прятаться, носила еду, пешком возила продукты на саночках. Шла замёрзшая, задыхаясь от морозного ветра. У неё была сердечная астма, а зима была лютая. Невысокая, сутулая, больная, Зинаида Ивановна обладала удивительной силой духа, мужеством, благородством. Кое-кого ей удалось увести со Слободки и спрятать.

Она, как и Дьяконов, тоже посылала евреям в Доманёвку деньги, вещи, письма, поддерживающие морально.

Умерла Зинаида Ивановна приблизительно в 1963 г.” (Из письма Е. Хозе).

Лидия Гимельфарб: облако седины, мягкий взгляд, в говоре отголосок одесской певучести, на увядающих губах улыбка легка и естественна - обаяние несуетного заката. Шестнадцатилетней девочкой встретилась она с доктором Гродским, восхитилась, пригрелась в его доме, где и определилась её судьба встречей с молодым сионистом, которому Гродский помогал противостоять советской власти. Сионист сманил Лидию в Палестину. Прошлая жизнь отряхнулась прахом с ног, марширующих в сияющую даль. За хлопотами жизнеустройства Одесса, Гродский не проклёвывались даже в снах. Так бы и сникло, если бы Сталин не стал гробить свой народ, а Гитлер евреев, если бы некий комиссар полиции не подхватил сифилис, Анастасия Теряева не вышла бы замуж за еврея, Лидия Гимельфарб не жила бы в Иерусалиме в одном доме со Шмуэлем Краковским, а Евгения Хозе не верила в силу печатного слова.

Стеклись разнокалиберные обстоятельства, случайность и закономерность сплели удивляющую цепь. Арестованная чекистами Шура Подлегаева попала в “жертвы большевиков”, милые румынским оккупантам. Попытки спасти еврейскую свекровь Теряевой привлекли к ней и Подлегаевой внимание Гродского, и создалась группа помощи погибающим евреям. Подлегаева свела больного комиссара с венерологом Гродским, успехом лечения обеспечился успех группы. Среди спасённых евреев была девочка Женя Хозе. Она через полвека попросила Яд ва-Шем упомянуть в израильской прессе своих спасителей. Среди очевидцев спасения она назвала Беллу Шнапек из Ашдода. Шнапек, свидетельствуя, припомнила среди послевоенных хлопот Гродского за страдальцев гетто его обращение к И. Эренбургу. А в архив Яд ва-Шема в конце восьмидесятых годов поступили бумаги Эренбурга, руководил архивом сосед Лидии Гимельфарб по дому доктор Ш. Краковский и аккурат тогда Лидия Гимельфарб, томимая памятью о Шоа и освободившаяся на склоне лет от повседневной суеты, попросилась безвозмездно помогать Яд ва-Шему, и Краковский предложил ей именно работу с эренбурговским фондом.

И ещё совпало: Лидия работала в архиве Яд ва-Шема вместе с доктором Леоном Воловичем, моим замечательным другом, которому я спустя несколько лет рассказал о добром и наивном письме Хозе, о Шнапек и соприкосновении имён Гродского и Эренбурга. И сообщил мне Леон Волович, в ту пору уже работавший в другом месте, что есть в Яд ва-Шеме документы Эренбурга и есть добровольная сотрудница Лидия Гимельфарб, которая с ними разбиралась, и “Расскажи ей про Гродского с Эренбургом, ей, наверно, будет интересно”. Я пришёл к Лидии, и мы оба ахнули: она от столкновения со своим прошлым, а я от тесноты мира - кто бы мог подумать, что я попаду к близкой знакомой Гродских!

Наш разговор продлился потом уже с магнитофоном, и вернулась Лидия Гимельфарб в свою Одессу, на улицу Новосельскую, степенно тихую: акации, булыжная мостовая, осыпающаяся штукатурка домов, грязные подтёки на жёлтом, но зато из второго этажа летний вязкий вечер пронизывает музыкальный пассаж - “приличный район”, и прошла Лидия Гимельфарб в бывшую квартиру Гродских, в переднюю, из которой за дверью налево открывались лаборатория и кабинет, а впереди в большой столовой жила соседская семья и отгороженный коридорчик вёл в кухню и службы - смешная сегодня планировка коммунальной квартиры, где были ещё комнаты; Лидия прошла и в них, оглядела неказистую и добротную давнюю мебель: застеклённый книжный шкаф, кожаный диван с примыкающими к нему высокими этажерками, где тоже теснились корешки книг, дубовый массивный обеденный стол, кровать с никелированными шарами... Лидия закачалась на ласковой волне памяти, снова через полвека притронулась к судьбе доктора Гродского, такое чудесное стечение обстоятельств - ну, прямо как в романе или в кино... И мне перепали живые чёрточки Гродского. А то ведь недолго было бы и обмануться, прочитав, например, у цитированного здесь Я. Борового неприязненные строки о Гродском: некий друг Борового поддался предоккупационным уговорам Гродского не бежать из Одессы, остался и погиб - Боровой не мог этого простить Гродскому, даже не очень верил в его помощь евреям Доманёвки. Придя к Гродским после освобождения Одессы, только и отметил недоброжелательным оком икону в их квартире (демонстрация нееврейства! двуличие!) и хмыкнул над объяснением, что икона в оккупационные дни служила маскировкой. Историк Боровой был почтенный, а человек обыкновенный, и истинного Гродского правильнее высматривать глазами Лидии Гимельфарб.

Сегодня Лидия Гимельфарб на кладбище... Евгения Хозе тоже. Уходят герои мои, уходят очевидцы...

Но есть в Израиле город Ашдод, портовый, нацелен уподобиться Одессе, в нём уже сколько-то одесситов живёт. И я сегодня могу приехать сюда, зайти к Белле Шнапек, послушать её.

Б. Шнапек: “Папу моего сожгли в Одессе, в казармах, 23 октября. Двух тёток расстреляли по дороге в Доманёвку, мы туда пришли с другими двумя тётками и с мамой. Весной мама и я заболели тифом, мама умерла, я осталась с тётками. Старшая из них, ларинголог, начала работать в Доманёвской больнице. Там и мама Жени Хозе работала стоматологом. Женя с мамой жили в маленькой комнате, а рядом в большей комнате мои тёти и я и ещё один врач с дочерью.

Там мы познакомились с Женей. Было о чём вспомнить: студенческие годы перед войной... Говорили об искусстве, она любит музыку, живопись...

...Возле Константина Михайловича образовалась целая группа тех, кто помогал евреям в Доманёвке: Шура [Подлегаева], Ната [Теряева], Марья Павловна.

Марья Павловна - медсестра, украинка или русская. Она удочерила еврейскую девушку лет восемнадцати. Перед самой войной. Девушка упала с лестницы, и у неё был открытый перелом ноги, её поместили в Еврейскую больницу на Молдаванке. Марья Павловна работала там. Девочку звали Аня. Её родителей потом уничтожили, а эта Аня осталась, и Марья Павловна её взяла к себе.

Нога не заживала, “добрые соседи” указали румынам, что вот живёт еврейка, и Аня попала в этап на Доманёвку. Мы там с ней познакомились. Марья Павловна очень часто туда приезжала, забирала у Ани гнойные бинты, дома их стирала, кипятила и потом привозила опять. Одновременно она возила посылки от Константина Михайловича.

У Ани был русский паспорт, который ей сделала Марья Павловна. В конце марта 1944-го (а Одесса была освобождена десятого апреля) несколько человек с русскими паспортами бежали из Доманёвки в Одессу, среди них Аня. И там они встречали Красную Армию.

Марья Павловна во время и после войны работала в Оперном театре медсестрой. Она к Ане идеально относилась. Аня поступила в институт иностранных языков, встретила своего любимого ещё довоенного, он прошёл всю войну, они потом поженились”.

Я предложил Белле Шнапек написать Ане, выяснить фамилию Марьи Павловны, просить Яд ва-Шем возбудить дело о её праведничестве. Б. Шнапек усмехнулась: - Аня так и осталась русской, у неё оба зятя русские, она тщательно скрывает, что она еврейка, я поэтому и фамилию её называть не буду. Не захочет Аня себя обнаруживать.

И, померкнув, Белла Шнапек тут же снова оживилась:

- В Доманёвке из окон больничного корпуса мы видели, как людей гнали в другие сёла и колонну замыкал офицер-румын, который влюбился в красивую еврейку, кажется её звали Роза. Он вырвал её из колонны, спрятал. Она находилась у него несколько месяцев, а потом произошло некоторое послабление, и он её выпустил, но поддерживал с ней отношения, она выжила.

...Примерно в начале сорок третьего, в один прекрасный день нам приказали взять всё необходимое и сказали, что вышлют из Доманёвки. Мы попрощались с жизнью. Понимали, что это конец. Утром нас чуть свет погнали на какой-то далёкий-далёкий хутор, загнали там в несколько хат. Мы ожидали своего смертного часа. Нас не трогали, а утром возвратили в Доманёвку. Оказалось, что в тот день через Доманёвку проходили немцы и румыны нас укрыли. Не знаю, почему...

За две недели до освобождения советскими войсками по настоянию тёток я с моей подругой Миной Ярмолинской ушли из Доманёвки из-за боязни уничтожения немцами молодых при отступлении. Окольным путём через три дня добрались в хутор Сокира, где нас прятала прекрасная украинская семья Жирун.

Они не побоялись нас укрыть. Утешали, успокаивали: “Потерпите, вот наши придут”. Они нас кормили. Больше того, когда при отступлении немецкий штаб расположился в их дворе, они нас спрятали на чердаке. Предупредили, чтобы мы не двигались, совсем как будто нас нет. За стенкой мы слышали их разговор, хохот, шарканье... Ночью нас выводили в туалет, а днём - нет, сиди и терпи. Через несколько дней немцы стали шарить по двору. Испугались наши хозяева, сказали: “Девочки, они могут вас на чердаке застигнуть”. Они нас ночью вывели в поле, мы там в стоге спрятались. Кое-что они нам оставили кушать. Через два дня пришли красные. Мы возвратились в эту семью, и они нас неделю не отпускали, кормили, приводили в нормальный человеческий вид - только потом они нас отпустили.