Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

Оратор намеренно перевёл дух, а взоры публики тотчас же перенеслись на красное лицо полковника с седыми усами и бакенбардами николаевского времени, который при последних словах оратора стал подрагивать нижнею губою и усиленно моргать веками.

— Не буду, господа, называть вам этого имени, которое у всех нас в сердце, — продолжал между тем оратор, видимо торжествуя плавностию и величием своего спича. — Скажу вам только, что этот достойный деятель, свершив, так сказать, своё общественное тягло в пределах своего признания, заявил нам, своим почитателям и друзьям, что силы его не позволяют ему нести долее тяжкое бремя управления…

— Просит, просит! — раздались нерешительные голоса, некстати перебивая спич.

Седой полковник кланялся во все стороны, смотря кругом с растроганною и растерянною улыбкой.

— Не могу-с, не могу-с, душою бы рад, — бормотал он. — Сил нету!

— Позволю себе продолжать мою речь, прерванную таким горячим движением наших общих чувств к нашему уважаемому председателю управы, — начал опять Ватрухин. — Его решение неизменно; это, к несчастию, вне всякого сомнения. Нам предстоит теперь, исполняясь глубокой признательности к этому честному и разумному деятелю, избрать ему достойного преемника.

Публика вздохнула вместе с оратором, и внимание всех удвоилось.

— В предстоящую очередную сессию настоящего третьего призыва земских гласных Шишовского уезда правительство ожидает от нас, господа, разрешения многих важных вопросов, касающихся местного благосостояния и местного благоустройства. Оно призывает нас — пойдём же навстречу этому призыву, как подобает добрым и верным подданным русского царя. Изберём на этот важный пост председателя земской управы…

Молодой Овчинников стал вдруг сморкаться и кашлять, стараясь скрыть своё смущение. Глаза публики и оратора словно по команде скосились на него, и Ватрухин продолжал:

— Изберём, господа, не следуя внушениям вражды и лицеприятия, по долгу совести и присяги, такое лицо, которое бы с высшим образованием соединяло в себе и необходимую юридическую подготовку, и достаточную служебную опытность, и вместе с тем принадлежало к числу наиболее почтенных фамилий нашего местного дворянства…

Хотя голос оратора по-прежнему оставался самоуверенным и внушительным, однако лицо его стало выражать некоторое смущение, которого было незаметно при величественном вступлении речи и которого нисколько не уменьшали нескромные поглядывания публики на Овчинникова. Как нарочно, Трофим Иванович на глазах оратора нагнулся к уху своего соседа и прошептал грубым басом:

— Чего это он миндальничает так долго? Называл бы прямо, ведь все давно знают.

После этого оратору стало ясно, что медлить невозможно и что нужно демаскировать атаку.

— Николай Дмитриевич Овчинников — наш просвещённый мировой посредник первого участка, питомец высшего юридического института нашего отечества, — вот, по моему слабому разумению, то лицо, которое бы с блестящим успехом в одно и то же время выполнило наши горячие ожидания и суровые требования закона. Вот муж науки и жизни…

Оглушительные крики: «Просим Николая Дмитриевича! Просим Николая Дмитриевича!» — не дали оратору окончить изготовленную им на закуску пышную фразу. Публика давно нетерпеливо ожидала этого имени и давно досадливо поглядывала на двух официантов, окаменевших на месте с блюдами пирожного, во время патетического спича Ватрухина. Почуяв наконец, она разом ринулась ему навстречу, как толпа школьников из скучного класса. Овчинников встал, кобенясь и притворяясь развязным, внутренно сильно смущённый.

— Господа, это слишком неожиданно, — бормотал он, забыв до последней буквы выученный им на этот случай ответный спич. — Я, конечно, считал бы за большую честь, но признаюсь, господа… Обязанность эта такая новая и настолько серьёзная… А впрочем, я глубоко благодарен… Я, с одной стороны, конечно, охотно… Но с другой стороны, господа, примите во внимание…

— Просим Николая Дмитриевича, баллотировать Николая Дмитриевича! — орали гости предводителя, выходя из себя и словно силясь возместить вынужденное молчание этим дружным рёвом.

— Господа! Предлагаю тост за наше будущее согласие в выборах! — возвысил голос Каншин, уже успевший мигнуть, чтобы ещё раз наполнили бокалы. — Шишовский уезд, господа, постоянно отличался единодушием. Господа, будемте и теперь единодушны… Ура!

— Ур-ра-ра! — кричали гости, повеселевшие окончательно после нового бокала. — Николая Дмитриевича баллотировать.

— Суровцов провалился! — нагнулся Таранов к уху Коптева.

Трофим Иванович давно видел, что дело Суровцова кончено. Между тем Овчинников напрягал все усилия, чтобы вспомнить сочинённый им ответный спич. При криках, повторявших его имя, Овчинников вскочил и начал наудалую первую попавшуюся фразу своего потерянного спича. Эту фразу он вспомнил потому, что она начиналась латинскою пословицею, одним из скудных обломков того величественного классического храма, который в течение семи лет напрасно силилась школа воздвигнуть в легкомысленной голове своего питомца.

— Милостивые государи, errare humanum est… Вот чему учили нас, когда мы учились, — патетически провозгласил Овчинников, слегка простирая женственную, изнеженную руку над своим прибором и откидывая назад узковерхую голову с жиденькими и болезненными волосами, причёсанными по-английски. — Это морально-философский принцип, которого я держался, держусь и буду держаться в своей общественной деятельности. Я знаю, что даже и при самых рациональных, гуманных и прогрессивных тенденциях индивидуальные силы одного человека не будут достаточно мощным регулятором всех функций социального организма. Необходима тесная солидарность, так сказать, взаимопомощь всех общественных атомов. Без энергетической поддержки с вашей стороны, господа, со стороны интеллигенции края деятельность моя будет лишена целесообразности и почти фиктивна!

На этом слове кончался приисканных отрывок спича, и с ним вместе оборвалась беглая до торопливости речь Овчинникова.

— А потому, господа, — стал мямлить он, отыскивая растерянными глазами какой-нибудь спасительный намёк на то, что ему говорить. — А потому, кажется, если… Впрочем, я уверен, что мои принципы найдут и в вас, милостивые государи… если не полное сочувствие, на которое я вполне рассчитываю…

— Позвольте мне слово, господа! — вдруг резко вскричал Жуков, видя, что либеральный кандидат всё глубже и безнадёжнее уходит в трясину и что даже лакеи с блюдами стали смотреть на него с какою-то двусмысленною пристальностью. — Надеюсь, Овчинников извинит меня, что я прерываю его речь. Необходимо объясниться, чтобы не было недомолвок, недоразумений. Буду краток. Мы знаем, господа, направление Овчинникова. Ему нельзя не сочувствовать. Если мы выберем именно его, а не другого, то, значит, мы стоим за его принцип, а не за какой-нибудь другой принцип. Мы требуем трёх вещей: дела, дела и дела! Довольно фраз…

Крикун города Шишов при этом слегка нахмурился в сторону Ватрухина, но петербургский дипломат, вероятно, не заметил этого, потому что тотчас же нагнулся к своему соседу с самым беспечным и приятным выражением лица. Жуков встряхнул длинными волосами и, поправив на своих близоруких глазах синие очки, продолжал тем же грозным тоном:

— Какого же дела ждём мы от Овчинникова? Глубокого изучения народных нужд и широкого удовлетворения их! Масса тружеников и бедняков…

— Человек! Наливай шампанское! — громко засуетился Каншин, беспокойно ёрзавший на стуле с самого начала спича и напрасно глядевший умоляющими глазами в злые синие очки оратора.

— …окружает нас, пользующихся всеми удобствами жизни, — договаривал оратор.

— Тут нет, кажется, никого постороннего? — шептал в отчаянии предводитель на ухо Протасьеву, откидывая испуганным взглядом сидящих.

— C`est bete comme tout! — бормотал Протасьев сквозь сверкающие зубы.

— Голод не ждёт, холод не ждёт! — горячил себя всё более Жуков, то и дело закидывая пятернёй назад непослушные космы волос. — Облегчить участь тёмной и непросвещённой части нашего современного общества — вот, по-моему, задача земства… и вот, если не ошибаюсь, принцип деятельности Овчинникова! Господа, за здоровье нашего народа!

— За здоровье Николая Дмитриевича! — гаркнули гости, не расслышавшие, как поставился тост, и вообще не привыкшие к отвлечённостям в таких земных вещах, как выпивка.

У Каншина словно свалилась гора с плеч, когда Жуков опустился на стул и его тост так кстати потонул в единодушных криках охранительного элемента.

Лакеи по знаку Каншина спешили подавать шампанское, чтобы прекратить дальнейшие спичи, грозившие принять весьма подозрительный характер после шестого бокала шампанского. Трофим Иванович настолько выпил, что тоже было лез говорить, и Таранову, который был покрепче его, едва удалось удержать его от скандала.