попы, спойте чего-нибудь!»
«А владыка — помяни его Господи! — рассказывал батюшка, — говорит нам: «Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе!» И запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…» Да помяни, Господи, того праведного стрелка — ни в кого не выстрелил. Идем, поем: «Воскресения день, просветимся людие1 Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас приведе…»
В пасхальных песнопениях — а вся служба на Пасху поется — есть одно удивительное место: «К свету идяху Христе веселыми ногами». Как только я впервые услышала вот это — «Ко Христу идем веселыми ногами» — так сразу же вспомнила о. Павла в самарской тюрьме и Пасху 1950 года. С тех пор это песнопение для меня неразрывно связано с батюшкой. Из Самары повезли арестантов неизвестно куда. В вагонах решетки, хлеба на дорогу не дали. «Ой, да соловецкие чудотворцы! Да куды же вы, праведные, нас отправляете?» Едут сутки, двое, трое… Из дальнего окна горы видать. И снова — «с вещам!» Вышли все, собралися, стали на поверку. Выкрикивают вновь прибывших по алфавиту.
— А! Антонов Иван Васильевич! Заходи.
Номер 1 зашел.
— Августов… Заходит.
— Б!.. В!.. Г!.. Заходи! В зону, в зону! Гривнев, Годунов, Грибов… Донской, Данилов…
— А Груздева что нет? — спрашивает о. Павел.
— Да нету, — отвечают ему.
«Как нет? — думает. — Я у них самый страшный фашист. Не вызывают меня! Видно, сейчас еще хуже будет».
Всех назвали, никого не осталось, только два старика да он, Павел Груздев.
— Паренек, ты арестант?
— Арестант.
— И мы арестанты. Ты фашист?
— Фашист.
— И мы фашисты.
«Слава Тебе, Господи! — облегченно вздохнул о. Павел и пояснил. — Свои, значит, нас фашистами звали».
— Дак паренек, — просят его старики, — ты ступай к этому, который начальник, скажи, что забыли троих!
— Гражданин начальник! Мы тоже из этой партии три арестанта.
— Не знаем! Отходи!
Сидят старики с Павлушей, ждут. Вдруг из будки проходной выходит охранник, несет пакет:
— Ну, кто из вас поумнее-то будет?
Старики говорят: Так вот парню отдайте документы.
— На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.
«Идем, — вспоминал о. Павел. — Господи, глядим: «моншасы да шандасы» — не по-русски всё крутом-то. Я говорю: «Ребята, нас привезли не в Россию!» Пришли в этот дом — комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.
— Здравствуйте.
— Чего надо?
— Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.
— Э! — скорчилася вся. — Давай уходим! А то звоним будем милиция, стреляю!
— Ах ты, зараза, еще убьют!
— Завтра в 9–10 часов приходим, работа начнем! Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куды идти-то?
Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. «Вон тюрьма», — говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:
— Передачи не передаем, поздно!
— Милый, нас возьмите! Мы арестанты!
— Убежали?
— Вот вам документы.
— Это в пересылку. Не принимают. Чужие.
Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?
— Ребята, нас там нигде не берут!
— А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!
«Что ж, дедушки, пойдемте». А чё ж делать? В город от боимся идти, по загороду не помню куда шли напрямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян — бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось — небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь всё, пересылка… А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку — нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!
Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке.
— Ой, сынок, жив!
— Жив, отцы, жив.
Умылись в реке — река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:
«Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Силъне: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас.
От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце…» Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит: «Дак вона, видишь, на горизонте?» Километра полтора от нашего ночлега. «Пойдемте в церковь!»
А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке. А что делать — только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты!
А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: «Поди разменяй!» Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились — да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе, Господи!» Во городе большом
есть церковь новая.
Воздвигла Божий дом
сума торговая.
И службы Божий
богато справлены.
Икон подножия
свечьми уставлены.
И стар, и млад взойдет,
сперва помолится.
Поклон земной кладет,
кругом поклонится.
И клира стройное
несется пение.
И дьякон мирное
твердит глашение
о тех, кому в удел
страданье задано…
А в церкви дым густой
стоит от ладана.
«Выходим из церкви, — продолжал рассказ о. Павел, — а народу-то, старух-то около паперти! Увидали нас: «Це ж арестанты, це заключенные, це голодающие!» Там украинцы в основном. Матушки! Кто поляницы — хлеб так у них зовут, кто сушеных дынь, кто соленых арбузов, макитры с медом — кто чего нам навалили!
— Сынок, не утруждай желудок, — предупреждает меня старик, — лопнет с голоду-то!
— Батюшка, ем, да и лишка вроде, а охота…
— Ну, сытый?
Взял этот старичок буханку хлеба — поляницу, перекрестил, поцеловал и говорит:
— Спасибо вам, добрые люди! Вы нас, несчастных, на земле накормили, а вас Господь на небе накормит.
Дает мне буханку, второму старику — буханку. Идем городом, он спрашивает: — Парень, ты монах?
— Рясофорной.
— Где жил?
— В Хутыни.
— А я — грешный архимандрит Ксенофонт Верхотурского монастыря.
— Благослови, батюшка!
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
— А ты кто, старик?
— А я грешный иеромонах Елисей, Соловецкого монастыря ветеринар.
— Благослови, батюшка!
— Бог благословит!
Идем — мы всех богаче! Буханку хлеба-то я дорогой съел. Есть охота! Приходим в