у него – все на взводе, все на нерве…
Тихонько поднялась и пошла из дома куда-нибудь.
При новой жизни появилось в селе два магазина, где, как в городе, стояли у стены столики и можно было взять пива или чего покрепче и выпить, как говорится, не отходя от кассы. Он ходил к Наде – Надя была приветливей. Нальет с улыбкой, в душу не лезет. Попробовала однажды про «женился бы» сказать, он ей – про ложки, плошки, поварешки, и она неожиданно согласилась:
– И то правда.
Смотрел на нее и думал: эх, надеть бы на нее шляпу да платье в кружевах – вот и Прекрасная незнакомка. Над лицом и работать не надо. Лицо – из девятнадцатого века. Ей бы в каретах по балам разъезжать, а ее жизнь за прилавок поставила…
При новой жизни появился в селе батюшка. Был учителем – стал священником. Выходило – оба они своей профессии изменили. Батюшка по этому поводу задумчиво говорил:
– Есть профессия, а есть призвание.
В магазин он заходил за хлебом и колбасой и иногда, усталый, присаживался рядом с Кимом. Возрастная граница их разделяла не шибко большая, к тому же держался батюшка демократично, да и общая профессия их, что ни говори, сближала, вот почему говорить с ним у Кима получалось запросто. Однажды он спросил:
– Ну, со мной все проще. А вот ты… объясни мне, зачем ты надел рясу?
– И с тобой все не так просто, – не согласился батюшка. И совсем уж задумчиво добавил: – Мир вообще сложно устроен. Во всяком случае, одними законами физики его не объяснить.
Непоседа батюшка (в сорок лет летал по селу, как подросток) срывался с места и бежал по своим делам, которые закончились в конце концов тем, что закрытая по предписанию санэпидстанции баня (в селе, принявшем немало постороннего люда, участились случаи заболевания сифилисом) начала превращаться в… храм. Усталые от жизни бабенки и крепкие еще старухи дважды побелили здание изнутри и снаружи; Витек, заскучавший без лесопилки, разгородил помещение надвое: часть поменьше – для батюшки, откуда он будет начинать и вести службу, часть побольше – для народа, который придет молиться. Старухи принесли сохраненные из прежней, большой и красивой, но порушенной в тридцатом году церкви, иконы. С тем батюшка и начал службу, в первой же проповеди заявив:
– Раньше мы омывали здесь свои тела, а теперь будем очищать души.
Батюшка умел говорить такие слова, что, когда он произносил проповеди, тишина в новоявленном храме стояла благоговейная. А когда при церкви, его же стараниями, появился свой хор, когда начались полноценные богослужения – народ сюда потек из других сел и даже из райцентра. Венчаться, отпевать усопших, крестить детей… Батюшка сопротивлялся, но приезжие упорно стояли на своем:
– Нет, только у вас хотим.
Пришел срок, и над церковью появился купол с крестом. Ким шел однажды мимо, глянул художническим глазом и поразился: от бани не осталось и следа; храм Покрова на Нерли – вот что стала напоминать сотворенная батюшкиной волей сельская церковь.
С началом весны, заметила Маруся, сын стал где-то пропадать, домой приходил совсем уж поздно. Тревожилась: опять в магазине засиделся? Спаивают народ, а называют это «культурным отдыхом»…
– Ты что-то и картины свои забросил, – отважилась она на вопрос.
Сын отрешенно молчал.
– Картины-то чего забросил? – решилась не отступать она.
Посмотрел, словно от сна очнулся.
– Ага, забросил. Чтобы все силы бросить на одну.
– И что же это за картина?
Ким опять долго не отвечал. Маруся уже собралась уходить из дома (пусть сам супу нальет), как вдруг услышала:
– Христа рисую.
– Кого-кого?..
– Сказал же – Христа.
Теперь пришла очередь помолчать Марусе. Она собирала мысли: ни в свою, из бани сотворенную, церковь, ни в какую другую сын сроду не ходил, и вдруг…
– Батюшка, что ли, уговорил?
– Батюшка, батюшка…
Она уже несла на стол тарелку супа:
– Ешь. Питай организм.
– Вот-вот, организм… Ты что, думаешь, человек – это только тело?
– А чего же еще?
– А душа? – уже начинал сердиться сын. – Без души человек был бы простым куском мяса.
– Это тебе тоже батюшка сказал?
– Я это и без батюшки знал. Все знаем. Только предпочитаем не помнить.
– Ну-ну… ешь.
Маруся глядела на сына и страдала: исхудал-то… Кожа да кости. Уж не заболел ли? А там ведь, поди, работа тяжелая…
– Большая картина-то?
– Весь купол. Изнутри.
Спаси и сохрани, – вспомнила Мария из детства. Весь купол… Как он туда забирается-то – на верхотуру?..
Старалась с тех пор кормить его получше. Но сын все равно таял на глазах. Стало понятно: болезнь и вправду в нем завелась и безжалостно вершила свое подлое дело. Маруся раздобыла мяса, стала варить мясные щи. Прознала, что большая польза бывает от геркулесовой каши – стала и ее варить по утрам. Да ведь он две-три ложки съест – остальное ей оставит.
Поскорей бы уж там, в церкви, дела закончил…
И такой день пришел – сын пришел усталый, как никогда:
– Все, спать завтра буду до обеда.
Однако не встал и к вечеру…
Батюшка похлопотал о машине. Кима отвезли в больницу. Там кололи уколы, давали таблетки, но назад привезли еще худей.
– Чего тебе хочется поесть? – жалобно спрашивала Маруся сына.
– Не знаю.
Метнулась к соседке, принесла остатней – она слаще первой – клубники. Только две ягодки и съел…
Хоронило чужого все село. И плакало, как по родному. Батюшка сам читал Псалтирь, хор пел так, что до мурашек пробивало. Маруся сидела у гроба каменным изваянием, на вопросы отвечала ничего не понимающим взглядом. Ее и спрашивать перестали.
Не заговорила она и в другие дни. Приходили люди, видели: сидит, смотрит на сыновы картины.
Но однажды вдруг встала и пошла в церковь. Служба уже закончилась, народ разошелся, только батюшка виднелся в раствор Царских врат. Подняла глаза вверх – и обомлела: сверху прямо в душу (вот когда поняла про душу) смотрели глаза, которые знали все. Про нее и про весь этот мир, юдоль земную. Все и всех вобрали в себя эти глаза, всех обнимали и утешали, даруя людям терпение и силу пройти отмеренный участок земного пути.
– Батюшка, как же он… смог? Выпивал ведь… с женщинами грешил…
Батюшка, неслышно подошедший к ней, терпеливо принялся разъяснять:
– Если бы ты читала Святое Писание, знала бы, что Господь всех любит. Даже грешников. И всем дает Свои милости. Вот и сыну твоему… Ведь талант-то свой он успел реализовать! Что было ему определено – сделал!
– Кем определено?
– Эх, Мария…