Читать интересную книгу Господа Помпалинские. Хам - Элиза Ожешко

— Когда я шел сюда, — заметил юрист, прерывая чтение, — с вокзала как раз привезли ящики с картинами. Среди картин, наверно, есть ценные произведения живописи, шедевры…

— Vous êtes vraiment privilégié, cher comte[463],— с улыбкой сказала графиня. — Единственный разумный пункт во всем завещании.

— К тому же отвечающий склонностям графа, — вставил аббат.

Но, удостоенный такой милости, старый друг генеральши не шелохнулся и не сказал ни слова. Он по-прежнему неподвижно сидел в своем глубоком кресле, полузакрыв глаза и плотно сжав губы, только розовые пятна на щеках стали ярче.

— Читайте, — обратилась графиня к юристу. — Как-никак это любопытный документ, интересно, что будет дальше.

— «Пункт восьмой. Остальные капиталы и драгоценности завещаю в пользу художников и поэтов, как тех, которые уже овладели тайнами ремесла, так и тех, у которых есть способности и желание учиться. Как это Осуществить — дело моих душеприказчиков. Пусть с помощью моих денег будет написано много хороших стихов и картин. Все люди обманщики и лицемеры, но поэты и художники, по крайней мере, умеют красиво врать. Вот и пусть врут при моей поддержке как можно больше и красивей, чтобы совестливым людям, знающим цену себе и своим ближним, иногда становилось стыдно или казалось, что они живут в лучшем мире, свободном от глупости и подлости.

Умираю, как и жила, не примиренная с людьми и со своей жизнью, которая была жестоким недоразумением. Судьба нанесла мне два тяжких удара. Один — когда из убогой хаты отца, где я жила без забот, меня привезли в богатые палаты добрых родственников. Второй — когда я упала в обморок в парке. Более слабых ударов не счесть. Но я не прошу, чтобы меня жалели после смерти, как не просила о любви при жизни. Я никого не прощаю, не потому, что сама безгрешна, а потому, что люди причинили мне гораздо больше зла, чем я им.

Единственно, у кого бы я хотела попросить прощения, это у бога, только вряд ли он станет утруждать себя ради такой ничтожной козявки. Но, если ксендзы не врут и бог в своем милосердии взирает порой на эту юдоль глупости и подлости, у меня к нему только одна просьба: когда я предстану перед его судом, пусть положит на одну чашу весов мои грехи, ошибки, капризы, чудачества, а на другую — мои страдания. Не сомневаюсь, что вторая чаша перетянет и Люцифер не утащит меня в ад. Аминь».

Юрист кончил читать, и в комнате воцарилась глубокая тишина. Последние слова завещания произвели некоторое впечатление даже на графиню и графа Августа. Что касается Мстислава, то он молчал по той простой причине, что не имел обыкновения говорить, когда не чувствовал себя оскорбленным или рассерженным.

Впрочем, на разговоры и обсуждения времени не было: едва юрист кончил, в дверях появился камердинер и доложил о графе Цезарии и Леокадии и Павле Помпалинских.

По знаку хозяина Бартоломей распахнул дверь, и в комнату под руку с братом вошла бывшая компаньонка генеральши, а вслед за ними — Цезарий. Он почтительно поклонился и отступил в сторону, давая понять, что главная роль принадлежит сестре друга — посланнице покойной генеральши к важному старцу с бледным, бесстрастным лицом.

— Простите, что не встаю, — ледяным тоном произнес граф Святослав, слегка приподнимаясь в кресле.

Сказал и снова застыл в неподвижной позе, только прозрачные, как лед, глаза надменно и вопросительно смотрели в лицо Леокадии.

За исключением юриста, который, почувствовав, что дело пахнет семейным скандалом, почел за лучшее удалиться и незаметно шмыгнул в дверь, все с любопытст-еом уставились на незнакомку. Графиня вздрогнула, когда услышала имя сына, но любопытство превозмогло остальные чувства, и, поднеся к глазам висевший на поясе лорнет в золотой оправе, она направила его на эту demoiselle de compagnie которая получала четыреста рублей жалованья и одно шелковое платье в год, а теперь неожиданно стала богатой невестой. Словно в подтверждение того, что она не забыла, кем была, Леокадия надела черное шелковое платье, — может, то самое, которое получила от покойной генеральши в придачу к последнему жалованью? Казалось бы, в этом изысканном обществе скромно одетая компаньонка стушуется и будет выглядеть жалко. Но вышло иначе: статная фигура Леокадии, ее густые с проседью волосы, гладко зачесанные назад, спокойный, слегка надменный взгляд красивых черных глаз, бледное, увядшее лицо с правильными чертами произвели впечатление даже на графиню, и она шепнула на ухо аббату, что компаньонка выглядит вполне прилично. Граф Август тоже отметил про себя, что она совсем недурна собой.

Только граф Святослав не выказал никакого любопытства.

— Простите, сударыня, — холодно сказал он, — что только сегодня смог принять вас, хотя вашу записочку получил несколько дней назад… Мне нездоровилось, но сейчас я к вашим услугам и готов выслушать последнюю волю моей кузины, которую вы так любезно взяли на себя труд передать мне.

Леокадия поклонилась, вынула из кармана маленькую коробочку и подошла к столику, стоявшему перед креслом старого графа.

— До последней минуты днем и ночью я дежурила У постели умирающей, — сказала она. — Кроме меня, больная никого не желала видеть: ни родственников, ни знакомых, приезжавших ее навестить. Поэтому я невольно оказалась поверенною ее последних мыслей и желаний. Перед смертью она попросила меня передать вам лично эти две вещицы… — Леокадия вынула из коробочки и положила на инкрустированный столик колечко с брильянтом в черной траурной оправе и несколько засохших, бесцветных не то веточек, не то стебельков, перевязанных пожелтевшей лентой.

— Покойная генеральша просила передать вам, что никогда не снимала с пальца это кольцо. А засохшие цветы росли на лугу возле дворца Помпалинских, — вы должны помнить этот луг, сказала она — и с того дня, когда вы их ей подарили, хранились в шкатулке, как самая большая драгоценность.

Леокадия говорила спокойно, безразличным, будничным тоном, всем своим видом показывая, что лишь выполняет поручение покойной. Зато неподвижное, бесстрастно-холодное лицо старого графа переменилось до неузнаваемости: прозрачные глаза, устремленные на Леокадию, потускнели и спрятались под отяжелевшими, медленно опустившимися веками. На лбу резче обозначились глубокие морщины. Он молчал и в глубокой задумчивости смотрел на пол. Наконец, не поднимая глаз, спросил:

— Это были ее последние слова?..

Голос его звучал мягче, чем обычно.

— Да, с этими словами она умерла.

Когда граф поднял глаза, у него дрожали губы и он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но это ему удалось не сразу.

— Весьма вам признателен, сударыня, что вы взяли на себя этот труд…

Он недвусмысленно давал понять, что визит окончен. Но тут к Леокадии подскочил граф Август и, пододвигая ей кресло, сказал с низким поклоном:

— Присядьте, пожалуйста, сударыня! Вы меня, конечно, не узнаете, но мне ваше лицо кажется знакомым, и я готов поклясться, что где-то… когда-то встречал вас…

Грустная, загадочная улыбка тронула строгие, бледные губы Леокадии.

— Я догадываюсь, — сказала она и положила тонкую, изящную руку на спинку кресла, — что имею честь говорить с графом Августом Помпалинским, но встречались ли мы когда-нибудь, право не помню.

— Увы! — вздохнул граф Август, любезно оскла-бясь, и отвесил галантный поклон. — Картины жизни мелькают перед нами, как… в калейдоскопе… Однажды мне пришло в голову несколько необычное и, может, чересчур… поэтичное сравнение… mais on devient un peu sentimental en vieillissant… [464] Я сравнивал нашу память с зеркалом. Сегодня мы видим в нем одно, завтра… eh bien… — другое. N’est-ce pas?[465]

Говоря это, граф Август косился на смуглую, но изящную руку, лежавшую на спинке кресла. Красивые черные глаза Леокадии спокойно смотрели в лицо собеседнику. Она терпеливо ждала, когда он кончит.

— Позвольте вас спросить, известно ли вам завещание нашей незабвенной кузины? — обратился к ней с вопросом граф Август.

— Да, — просто ответила Леокадия, — на другой день после похорон официально огласили завещание, и я при этом присутствовала.

— Значит, — понизил голос граф Август, — для вас не секрет желание покойной, чтобы вы вышли замуж за меня или за моего брата…

— Август! — раздался окрик, в котором слились гнев и презрение. — Ты оскорбляешь меня и присутствующую здесь даму.

Замечание старого графа ненадолго приостановило фонтан его красноречия. Но вот, расправив холеной рукой густые, черные, как ночь, бакенбарды и почтительно поклонившись Леокадии, он снова заговорил:

— Mademoiselle! Почитание умерших всегда отличало людей и… народы… религиозные и… цивилизованные. Древние греки и римляне чтили волю тех, кто переселялся в… chose… иной мир! В наш прозаический испорченный век, когда презирать все, что освящено веками, считается хорошим тоном, я malgré-malgré[466] открыто признаюсь et je m’en vante[467], что воля и память об умерших— для меня священна… car avouons le il faut faire quelque chose…[468] Наша обязанность отдать последний долг тем, кто имел несчастье… умереть! Mademoiselle! С моей стороны было бы неделикатно и невоспитанно просить, чтобы вы сейчас же дали ответ, согласны ли вы исполнить волю нашей незабвенной кузины. Но разрешите мне, по крайней мере… chose… надеяться, что вы позволите навестить вас и со временем, узнав меня поближе, быть может, не откажетесь исполнить весьма для меня желанную и священную волю незабвенной генеральши Орчинской.