Читать интересную книгу Царские забавы - Евгений Сухов

Гордея Яковлевича узнавали и, расступившись, пропускали вперед, а затем долго смотрели в спину знаменитому разбойнику. Каждый хотел услышать — какая такая печаль могла согнать царя воров с башни и бросить на дорогу, где было место только для бродячих монахов и нищих.

Но государям вопросов не задают.

Только однажды какой-то бесшабашный дерзко попридержал Гордея Циклопа за рукав и вопрошал:

— Уж не Гордей ли Яковлевич к нам с небес упал? Слыхали мы, что в Стольной Гришка татями заправляет. Видать, для двоих места в Москве быть не может. Выжили тебя, Гордеюшка?

В волчьей стае всегда норовят укусить слабейшего, вот оттого участь хромого волка — это плестись за подрастающим молодняком и, поджав хвост, сносить обиды.

— В монастырь иду, — сдержанно произнес разбойник, — это врата рая, а они отворены для всех.

Долгое время Гордей Яковлевич жил в скиту, который выстроил в северной глухомани среди болот и непролазной топи. Здесь, по его пониманию, и должно было состояться очищение бывшего татя. А когда молитвы отскоблили налипшую скверну и душа стала такой же ясной, как утренний свет, бывший тать предал огню соломенный дом, спалив с ним вместе не только дурные помыслы, но и всю свою прошлую жизнь и, освободившись от давящего груза, углубился еще далее в северные леса.

Гордей был наслышан о том, что на одном из островов Студеного моря стоит монастырь со строгим уставом, который был так же суров, как порыв северного ветра, как шквал пенящихся волн, как промокшая от дождя ряса и как одубевшие от стылого мороза лапти.

Многие монахи поговаривали о том, что даже греческие обители, славившиеся всегда своим аскетизмом, были не так требовательны, как этот осколок православной веры, затерявшийся на одном из островов Белого моря. Не многим была под силу тяжесть сурового бытия, но кто оставался в стенах монастыря хотя бы на месяц, лучше дома уже не искал.

Поговаривали, что большая часть монахов состояла из поморов, сумевших уцелеть после шторма. Лишившись сотоварищей и шхун, а также следуя клятве, данной перед отбытием в океан, они уходили в монастырь — молиться о всех погибших.

Да и сама обитель мало чем отличалась от Ковчега. Вырос монастырь из каменного брега и казался таким же естественным продолжением, как вычерченная прибоем на песку кривая линия, как глыбины, поросшие серым лишайником. Ровный ряд стен напоминал высокие борта величественного струга, устремленного в середину открытого моря, и когда волны накатывались на остроугольные камни, разбиваясь в водяную пыль, казалось, что монастырь оставил злосчастный берег и пустился искать обетованную землю.

Монастырь стоял на самом верху, принимая башнями всю злобу ветра так же достойно, как ратоборец берет грудью первый удар. И, глядя на возвышающуюся махину, трудно было представить силу, способную низвергнуть ее вниз.

Сказывал народ, что кроме поморов в монастыре строгий обет держала дюжина бывших разбойников, которые, покаявшись в грехах, приняли постриг и теперь совсем не отличалась от прочих аскетов.

Прошлая их жизнь была забыта и находилась вдали от береговой линии, там, где не видно было ни монастыря, ни Студеного моря.

Главным промыслом монахов оставалась рыба. Своим ремеслом они совсем не отличались от учеников Христовых, которые были такие же справные рыбаки.

Окраина северных земель жила с сотворения мира по своему уставу. Не было над ней никогда ни княжеской, ни боярской воли. О грозном разбойнике Гордее Яковлевиче здесь не слыхали.

И он без страха показывал люду кривой лик.

Когда Гордей заводил речь о приморской обители, рыбаки только хмыкали.

— Куда тебе, такому бестолковому, в северную пустынь? Там здоровому не прожить, а кривому так совсем горько становится!

Никто из мужиков не подозревал, что разговаривают с царем воров, которому еще месяц назад кланялись не только бродяги и нищие, но и степенные мужи в охабнях.

— Авось как-нибудь справлюсь, — отвечал Гордей, — ведь не весь век я кривым был.

— Так-то оно так, — говорили поморы, — только суров в обители игумен, никому спуску не дает — ни больным, ни здоровым. Вот потому и монастырь у них крепок, а мошна так велика, что с великокняжеской казной поспорить может. Три года назад по северной земле мор прошел, урожай не уродился, так игумен повелел из подвалов зерна достать, прокормил в трудный год до десяти тысяч душ! А сам он только хлебом и водой жив и братию в этом наставляет. Аскет, одним словом!

— Кто же это таков? — удивлялся Гордей. — Я многих монахов знаю, сам бродячим чернецом был. А после того как соборным уложением стали нас, бродячих старцев, к монастырям приписывать, так я не пожелал. Вот и бродяжу с тех пор.

— Видно, было от чего приписывать, мил-человек, бродячие монахи хуже татей были. — И уже с откровенностью, на которую был способен только северный человек, продолжил: — А может, ты из тех, про кого святейший Макарий на Стоглаве говорил?

— Что же он такого сказать мог?

— Днем монахи, а ночью разбойники! Ежели нет, тогда от чего тебе глаз терять?

Циклоп Гордей не отвечал, поправлял тугую повязку, которая черной тонкой отметиной рассекала его лицо на две неровные половины, и шел к морю, продолжая собирать спиной откровенно любопытные взгляды.

Не похож он на богомольца, смиренно шествующего в знаменитую обитель. С таким ростом и ликом не сидят на паперти и не выпрашивают копеечку, выйдут с кистенем на дорогу и возьмут все.

Чесали в недоумении затылок поморы, и каждый гадал на свой лад.

Может быть, это язычник, которых после Стоглава пришло к Студеному морю во множестве. Они прятались от любопытного взгляда в пещерах, в гротах воздвигали каменные изваяния и стерегли их так, как священнослужители оберегают мощи святых. Да, видно, этот странный муж один из тех, которые лучше умрут, чем позволят иноверцу прикоснуться к идолам.

Страх брал от такого предположения, и поморяне, привыкшие ко всему, раздвигали плечи, пропуская гиганта.

Не было дороги к монастырю — топь одна, которая опоясала берега Студеного моря так крепко, как бдительные стражи тяжелыми цепями опутывают колодника. Возможно, болотина берегла святыню, чтобы чужой, по недомыслию или неведению, не порушил дурным взглядом обитель.

Вот потому добраться через топь могли только неистовые: тот особенный народ, которому невмоготу было находиться в миру. Они готовы были увязнуть по горло в зеленоватой жиже, рисковали сгинуть в болотах, все лишь затем, чтобы очутиться во стенах святого дома.

И потому каждый монах, попавший в святую обитель на Студеном море, напоминал каленое негнущееся кольцо, из которого составляется панцирь ратника.

Гордей Циклоп преодолел болота только на третьи сутки и, обессиленный, свалился на песчаный брег океана. Без счета он проваливался по горло, много раз глотал болотную грязь, падая лицом, а дважды едва не утонул и сейчас, лежа у самого прибоя, осознавал, что это первый шаг к постничеству.

Волны ласкали ладони, касались пальцев так заботливо, как это умеет делать только любящая женщина. А шепот, шепот, шепот… Трудно было поверить, что это не колыбельная, а разговор гравия с морской водой.

— Куда же ты, мил-человек, путь держишь? — услышал над собой Гордей мягкий голос.

Оторвал Гордей лицо от песка и посмотрел на говорившего. На него взирал дряхлый старик с добрым лицом, видно, так же стары были валуны, торчащие из топи, таким же древним было море. Может, это на помощь Гордею явился апостол, чтобы на своих руках перенести на далекий остров.

— Кто ты? — с надеждой спрашивал Гордей. — Бог?.. Или Антихрист?

Сначала тать увидел улыбку, от которой разбежалось по лицу множество морщин, а потом все тот же мягкий голос убедил:

— Я всего лишь старец монастыря.

— Тогда почему ты здесь?

— Я пришел для того, чтобы встретить тебя. Мы с братией приметили тебя, добрый человек, еще три часа назад из башенных окон, когда ты пробирался через топь, и каждый из нас молился о твоем спасении.

— Видно, просьбы иноков были услышаны, потому-то я и остался жив, — улыбнулся Гордей.

— Этой дорогой до тебя никто не шел. Есть в наш монастырь другой путь, но он куда длиннее. А теперь, мил-человек, позволь мне помочь тебе подняться.

Оперся Гордей о крепкую руку старца и почувствовал под ладонью такую твердь, какая сумела бы соперничать даже с камнем; однако она была так же холодна, как дыхание бездонной пещеры.

— Сколько же тебе лет, старик? — спросил Гордей.

И вновь он увидел ту же детскую улыбку, которая очень подходила к его древнему лику.

— Свои годки я перестал считать, когда мне исполнился век, — отвечал монах, — так что каждый прожитый день для меня подарок господа.

— А может быть, дьявола?