Читать интересную книгу Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Сон пришел и сон ушел, а вместе с ними прошла ночь. Выполз пес из своей норы и огляделся по сторонам. Сердце его не радуется, и на душе — тоскливо. Опустил он голову и взглянул на свой хвост. Хвост его все еще на своем месте, но что-то не так, как всегда. Продолжая присматриваться, увидел он ящики с мясом, и с рыбой, и с фруктами, и с овощами, и буханки хлеба из пекарни, и пироги, и лепешки, испеченные на растительном масле, и бублики, и халы, выброшенные на помойку. Всякого рода еда выброшена лавочниками из опасения, что ночью прикасалась к ней бешеная собака и оставила на ней свой яд, ведь они бросили свои лавки открытыми и бежали. Если бы не задержал Господь, Благословен Он, все съеденное псом в его кишках, пес снова ел бы безо всяких помех. Бродил он между ящиками, как торговец в седьмой год, год шмиты[63], и не знал, что ему делать. Решил взять всего понемногу и притащить в свою нору, а потом вырыть себе еще несколько нор и припрятать там все эти яства про запас, как делают торговцы фруктами. Он все еще раздумывает, как ему поступить, а уже выскочили жители Меа-Шеарим со всем, что попалось им под руку из дерева и из камня, из глины и из стекла, с горшками и с жестянками, с кувшинами и с чугунками, с бидонами для керосина и с глиняными печками, с негодными гнездами от керосиновых ламп, с осколками стекла и с носовыми кольцами для скота, и стали швырять всем этим в собаку. И каждый, кто не охрип вчера, вопил во всю глотку. Залаял изо всех сил пес: «Гав! Гав! В чем мой грех и в чем я провинился? Что вы хотите от меня и что я вам сделал?» И так он лаял, пока не разбежались все и не попрятались. Не успел пес дать себе отчет в том, что видели его глаза и слышали его уши, как попал в него камень. Не успел разглядеть, откуда брошен камень, как попали в него второй и третий. Вскочил он с воем и бросился бежать. Из Меа-Шеарим к домам Натана, и из домов Натана в Венгерский квартал, и из Венгерского квартала к домам Зибенбергена, и из домов Зибенбергена к Шхемским воротам, а от Шхемских ворот вернулся во все те места, к которым привык. И так он бежал из квартала в квартал, из переулка в переулок, из двора во двор, пока не попал во двор выкреста в Нахалат-Шиве. Помочился и побежал дальше. Оттого что побывал он во многих местах, но не нашел там места для себя, можно предположить, что отправился он к Яффским воротам и вошел внутрь стен в Старый город, да только неизвестно нам, проник ли он в город через ворота или через пролом в стенах Иерусалима, сделанный властями в честь прибытия в город императора Вильгельма.

Часть пятнадцатая

ПЕРЕМЕНА МЕСТА

1

Итак, вошел он внутрь стен и остановился между Яффскими воротами и австрийской почтой. В это время все были заняты письмами, пришедшими из-за границы, и никто не обратил внимания на пса. И он тоже не обращал внимания на них, так как был занят поисками дороги. Осмотрелся немного и направился к Верхнему рынку, а оттуда — к овощному рынку, расположенному перед Еврейской улицей, где всегда дует прохладный ветер, рождающийся в скалах. Что он видел и что только не видел?! То, что видела эта собака на бегу, как бы между прочим, не всякий путешественник видел. С овощного рынка пошел пес на рынок Аладдина, а оттуда забрел на Цепную улицу. И так шел он, обходя выбоины и колдобины, и прыгал, и пробирался по улочкам, кривым и обрывистым, закрученным и извилистым, запущенным и грязным, крутым и ведущим под откос. И так шагал он, среди грязи и кала, между домами измаильтян, печальными и темными, как и их хозяева, прибывшие из Марокко, страны Магриба, и в жилищах своих живущих жизнью Магриба. Понюхал немного тут и немного там — и пошел на Мидийский рынок, а с Мидийского рынка — к Батей Махасе[64]. Но когда подошел туда и захотел убежища для своих костей, мало что не нашел убежища, но даже те его кости, что уцелели в Меа-Шеарим, могли быть здесь переломаны. Ведь в те времена город был полон хедерами и ешивами, и из них выходили гении, которые до сих пор живут среди нас и которые уже в раннем детстве умели складывать буквы. И как только они увидели пса и все, что написано на нем, закидали его камнями, как змею. И если бы не обратился он в бегство, кто знает, не закончил ли бы он тут свои дни.

Итак, убежал он, и спасся он, и прибыл туда, куда принесли его ноги, и остался там. И получилось так, что поселился он среди гоев. Не ясно, где он поселился сначала, или у греков-ортодоксов, или у греков-католиков. У армян-грегорианцев или у армян-католиков. У сирийцев, или у маронитов, или у коптов, или у эфиопов… У францисканцев или в других монастырях. У пресвитерианцев или у лютеран. Но известно, что не было места, в котором бы он не побывал, подобно выкрестам, что тянутся к тому, кто даст им больше.

Итак, поселился он среди других народов, и ел, и пил, и играл с другими собаками. Иногда — он кусал их, а иногда — они кусали его, иногда — играючи, а иногда — по другой причине. В особенности в те дни, когда перепадала собакам сирийская путиретта, напоминающая им праздничную халу. Но удовлетворения он не находил, в душе его все смешалось, не переставал он удивляться и приходил в замешательство: неужели сыны Исраэля, милосердные, дети милосердных, стали вдруг жестокими, а сыны Эсава и Ишмаэля стали милосердными? И так он копался в своих мыслях, но собачий разум не был в состоянии постичь такую правду.

В любом случае еды у него было предостаточно. Однако удовольствие его не было полным, ведь все это время мысли его были привязаны к Меа-Шеарим, и к Угловым воротам, и к соседним с ними кварталам, как хвост его, что привязан к нему сзади. И он снова и снова удивлялся: неужели сыны Исраэля — жестоки, а сыны Эсава и Ишмаэля — милосердны, а если это не так, как объяснить, что евреи отталкивают его, а неевреи приближают его? Под конец пришел к выводу, что что-то порочное есть в нем, возбуждающее ненависть у людей, но при этом он не подумал, что такая же порча есть и у других; не то что некоторые человеческие создания, которые считают себя — чистыми, как ангелы, а других — подобными дьявольским отродьям. В действительности нет создания без пороков, просто его пороки отличаются от пороков других существ. Если так, почему евреи видят его порок, а неевреи не видят его порок? Или может быть, его порок — для сынов Исраэля порок, а для остальных — не порок?

2

Вопрос этот сверлил ему мозг, и мутил его сознание, и забирал все его силы, и не давал покоя ни днем и ни ночью. Но хотя таяли его силы от этих размышлений, не лежал он на брюхе и не ожидал спасения свыше, а начал искать пути излечения. Одни средства помогали ему на короткое время, но приносили вред на годы, а другие были хороши для одного органа, но губили остальные части его тела; что характерно для лекарств, которые одно лечат, а другое калечат. Начал он злиться на лекарей за то, что те обманули его, и при этом он смеялся над собой, что поверил им. Тем временем тело его покрылось коростой, и ему захотелось искупаться. Однако всякий, кто знаком с проблемой воды в Иерусалиме, знает, сколько нужно помучиться, чтобы найти немного воды для купания. Обошел он мысленно все водоемы в Старом городе и за его пределами. Турецкие бани у Львиных ворот, и у Западной стены, и перед прудами Хизкиягу; и еврейскую микву в синагоге Нисая напротив домов караимов, которых называют «евреями наизнанку»; и микву выходцев из Магриба, всегда холодную, тем не менее даже неженки, что в течение всего года не заходят в эту микву, приходят туда в канун Судного дня; и микву хабадников; и микву во дворе агуны[65]. От водоемов, расположенных внутри городских стен, перешел пес мысленно к тем, что находятся за стенами: к водоему на улице Яффо, принадлежащему секте субботников, а также (да не будут они упомянуты с ним вместе) к другим миквам во всем этом районе. Однако всюду он находил недостатки. У турок — из-за шутников, которые могут вылить на тебя шайку кипятка ради смеха, или — из-за бездомных студентов семинара, которые ночуют в банях, и, если увидит тебя кто-нибудь из них здесь, пойдет о тебе дурная слава. В микве, что во дворе агуны, — каждый, кто окунется в нее, выйдет грязный, как швабра в канун Песаха. И даже вода там не похожа на воду. Как-то раз погрузились в нее те, кому необходимо было совершить омовение в микве, так они вынуждены были принести с собой нож, чтобы соскрести с себя корку. Таким образом, находил он в каждом месте сомнительную сторону. А те миквы, что вне стен? Бывает, что возникают ссоры по поводу одной из них, и каждый, кто сильнее, запирает микву и забирает с собой ключ, и получается, что все твои старания попасть в эту микву были напрасными. А та баня, что принадлежит касте субботников? Если бы не опасались огромного количества волос там, то сказали бы, что просто не нравятся им ее хозяева. И мы будем недалеки от истины, если скажем про них то же, что и собака говорила: одно из двух — благодарны вы за дарование субботы? Раз так, почему вы не исполняете остальные заповеди Всевышнего? А почему не подумал пес о водоеме в квартале Мамилы? Потому что летом там сухо и нет между ним и между мусорной ямой никакой разницы, кроме названия. И ошибался инспектор, написавший, что он полон водой; он видел его в сезон дождей, но ведь в сезон дождей во всех домах Иерусалима полно воды. Короче, день уходил и день приходил. Все туловище пса покрылось коростой, и от него исходило зловоние. И даже все волоски его шерсти были больны, кроме тех, под двумя словами, которые выдержали все и сверкали всеми своими красками, ибо Ицхак был мастер своего дела и краски его не стирались. Ко всему этому добавились фурункулы, и блохи поселились на его голове и на хвосте и расселились по всему телу. Сверх того, вши. От их «скромного» поведения любое место, где они прячутся, превращается или в нарыв, или фурункул, и даже во сне нет ему покоя от них. Дергал пес своим хвостом и лаял во сне иногда от мучений, а иногда оттого, что казалось ему, что во сне говорят ему, что надо делать. Когда он просыпался, то чувствовал себя, как тот немец, про которого написал поэт: «Вот я… стою я… несчастный безумец, а ведь я в своем уме, как и прежде!» А когда пришел он наконец к мысли, что нужно действовать, каждая миква стала вдруг необычайно скромной и говорила ему: «Я не достойна тебя, я не достойна». Но он решил поступиться своим достоинством. И в какую же микву он решил пойти? В микву в домах Урии Штайна. Нам неизвестно, почему он выбрал микву в Новом городе, но понятно, почему он выбрал микву в домах Урии Штайна. В каждом квартале обитает своя стая собак, которая не дает ни одной чужой собаке проникнуть на свою территорию, но это не относится к домам Урии Штайна, ведь они расположены на стыке двух кварталов, между Зихрон-Моше и Варшавским кварталом, так собаки поделили между собой эти два квартала. Одна стая взяла себе один квартал, а другая стая взяла себе второй квартал, и дома Урии Штайна остались бесхозными.