Читать интересную книгу «Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии - Лилия Бельская

Вот с Карпатских гор спускаются «угрюмые жидовины». А многомного лет спустя еврей-стихотворец в своей «пренатальной памяти» (т.е. в памяти нерождённого ребёнка) видит себя «оборванным евреем», бредущим по дорожной колее, а мимо «граф трясётся в коляске» (имеется в виду стихотворение А.К. Толстого).

Пренатальная память, как собака, зализываетэту рану пространства от Мценска до Брянскапод названием Русь.

(«Помню дождик и солнце…»)

И уже совершенно немыслимая небылица, вроде «ехала деревня мимо мужика», — «столбовой дворянин из евреев». Странные беседы ведут между собой русский полицейский чиновник, изучающий секретное донесение попа Агапия из Нью-Йорка «Об употреблении евреями христианской крови», и еврейский профессор-медик. Один спрашивает другого о состоянии его здоровья, а другой — о маце, приготовленной с кровью. И эти разговоры длятся без малого сто лет. Ныне же праправнук Агапия оказывается партнёром адвокатской конторы «Вознесенский и Розенкрейц» («11 февраля 1895 года»).

А как русские писатели решали еврейский вопрос? Были ли среди них евреи, скрывавшие своё происхождение? Одним из них был забытый стихотворец конца XIX в. К. Льдов, который крестился и вместо фамилии Розенблюм взял себе красивый псевдоним. О его «невнятной» судьбе размышляет Лосев в стихотворении «Памяти поэта», при этом посмеиваясь над собой: «над старой книжкой чахну, как Кощей», «как идиот». В старой книжке поразило его одно четверостишие — запало в душу, «с ума нейдёт», как будто написано о нём самом и его близком будущем: «Вся сцена, словно рамой, / Окном обведена / И жизненною драмой / Загадочно полна» («Швея», 1890).

Совсем иная судьба ожидала «сомнительного штаб-ротмистра» Фета — слава певца русской природы, хотя некоторые «проницательные читатели» подозревали у него еврейские корни и удивлялись: «Где этот жид раздобывает / столь восхитительный товар?» («Сонет»). Заметим, что Лосев высоко ценил Фета, возможно, за несовпадение реального и поэтического облика — расчётливый помещик и тонкий лирик, всю жизнь писавший о любви, тогда как в лосевском творчестве любовной лирики не было.

Что касается антисемитских настроений и высказываний русских писателей, то Пушкин ругал Булгарина, что он «хуже даже жида»; Достоевский обличал «еврейские аферы», неодобрительно отзывался об евреях и Гоголь. Так, во время воображаемого разговора современного пиита с памятником Гоголя тот, оправдывая казаков, избивавших и убивавших жидов («по глупости ль, по пьянке ль»), утешает автора: «В рай зато попал ты, Янкель, / а они в аду горят». А последний думает о сотнях погибших детей, которым не суждено праздновать Пурим.

Пурим — праздник для детей,только нет у нас сетей,чтоб их выловить из речки,соскрести их нечем с печки,чтоб достать их из огня,нет ухвата у меня.

(«Ружьё. Петербургская поэмка»)

Проходят столетия, однако мало что меняется в российском обществе, хоть и «двести лет вместе». За несколько лет до возвращения Солженицына в Россию и выхода в свет его «самой антиеврейской книги» (по мнению не только евреев) Лев Лосев предсказывал:

Вернётся автор «Колеса», как некий дирижёр,и русопятов голоса сольются в дружный хор.Для нас, евреев, например, страшнее нет угрозы,чем возвращенье в СССР его предвзятой прозы.

(«18 — 20 сентября 1989 года»)

Не будучи верующим человеком, Лосев тем не менее не раз обращался в своей поэзии к библейским сюжетам и персонажам. К примеру, Иуда у него «срубил колоссальные бабки», но вдруг понял, что «нет ему в мире угла, / во всей Иудее уюта / и в целой Вселенной тепла» («Иуда задумался…»). «Отросткам Авраама, Исаака и Иакова», всматривающимся осенью в каждый куст, поэт напоминает:

Только не из всякого Б-г глядит и не на всякого:вот и слышится лишь шелест, треск, хруст.И всё же следует помнить заповеди и идти вперёд.

(«Ветхая осень»)

Любопытно, что даже о переименовании Ленинграда в Петербург он высказался так: «Назвать стесняются уста / трижды предавшего Христа, и всё-таки святого». А святому Георгию, который не сумел победить гадину, она шипит — «Жид».

В лосевской позии перед нами предстаёт российская действительность в недавнем и далёком прошлом и в настоящем, показанная в ироническом и сатирическом свете, с широким использованием ненормативной лексики и советского новояза (сельсовет, ЦПКО, ЦДЛ, стукачи, «омут лубянок и бутырок»; похерить, блядовать, гнида, засранцы).

Союз чека, быка и мужика,лес имени товарища Медведя,луг имени товарища Жука. <…>И родина пошла в тартарары.Теперь там холод, грязь и комары…

Краткая формула российской истории, по Лосеву, — «ярмо, голодуха, тыщу лет демократии нет». А её движение и развитие выглядит так: «Шаг вперёд. Два назад. Шаг вперёд» (почти по Ленину). Как воспринимают и переживают исторические беды России её граждане? Если русский поэт называет родину «страной негодяев» и горюет, что в ней нет приличного клозета (см. пьесу С. Есенина «Страна негодяев»), то остальной народ «заливает ретивое» и под водочку и цыганско-еврейскую музыку («Пел цыган. Абрамович пиликал», «Сашка, пой! Надрывайся, Абрашка!») рассуждает о «монгольском иге, пятилетках, падении ера», о польских интригах и кознях Метерлинка, о плохих дорогах. Это перечисление тем пьяных разговоров становится всё более издевательским: «Пушкин даром пропал из-за бабы, / Достоевский бормочет: бобок (название его фантастического рассказа о мертвецах); / Сталин был нехороший, он в ссылке / не делил с корешами посылки / и один персонально убёг» («Шаг вперёд…»).

Есть у Лосева и описание российского XVIII в.: «что свинья в парике», фавориты Фелицы, духи, заглушающие запахи тела. А вдали от столицы — «волглые избы, часовня, паром. / Всё сработано грубо, одним топором». В «забытых деревнях» время словно остановилось — «мосты обвалились, метель занесла, тропу завалил бурелом». Весной там пашут и сеют, осенью жнут, а зимой погружаются в спячку и «спокойно второго пришествия ждут» («Забытые деревни»).

К началу ХХ в. просвещённая публика, в том числе и в провинции, призадумывалась о том, что ждёт Россию в новом столетии.

…в России всё кончается попойкой,трактирной стойкой, больничной койкой,никто не управляет Русью-Тройкой,ах, господа, куда она летит?

(«24 апреля 1903 года»)

Неожиданно припоминается и другое гоголевское изречение — после чернобыльской трагедии: «…третий день обострится / понос, выпаденье пера». «Повторяю: редкая птица / долетит до середины Днепра» («Из радиоперехватов»). В этом же стихотворении звучат мотивы из «Слова о полку Игореве»:

То не воют в Чернигове трубы,то не топот в Путивле копыт,то не свозят под Киев трупы,то не Ярославна вопит,то не тараканы-мутантывползают в Тьмутаракань,то прут по бетонке танки.

Такие переклички эпох нередки в лосевских стихах. При расставании с Россией поэт повторял: «О, Русская земля! Ты уже за бугром» и прощался с «ошалелой землёй», поминая её «только добром».

Эх, Русская земля, ты уже за бугром.Не за ханом — за паханом и «бугром»,даже Божья церковь и та приблатнилась.Не заутрени звон, а об рельс «подъём».

(«Вариации для Бояна»)

А вот ещё одна историческая параллель: «Леса окончились. Страна остепенилась», и бескрайние степи хранят память о Чингисхане, в курганах спят богатыри, давшие имена сибирским городам — Хабар, Иркут, Ом, Новосибир (частично, скорее всего, авторская выдумка), а рядом с тюльпанами, которые «молятся, сложив ладоши», соседствуют «уралмашевская группировка» и «беспроволочный интернет».

Или такая «Поправка к истории»: Каким предстаёт «бессмысленный и беспощадный бунт» в нынешней России? «При чём тут Ленин, эсеры, Бунд?» Просто выйдет «субтильный» мужичок, схватит топор и в щепки разнесёт свою избу и страшными криками повеселит толпу, а «мусора-опера» повяжут его, будет сидеть он в лагере и петь блатные песни. Сравнивая поведение сегодняшнего убийцы с Раскольниковым, Лосев отмечает, что «теперь забывают / рядом с трупом пустые бутылки и топоры, / на допросах мычат, да и кровь теперь не замывают» («Замывание крови»).