Читать интересную книгу Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов

Старый Поликарп теперь каждое утро ударяет в него большим, непотребных размеров, гаечным ключом с чужими буквами, и звонило враждебно огрызается, раскатисто и зычно. Дед скалит обкуренные зубы и тоже злится:

— Ичь, стерва!

— Никак гавкает на тебя, дед?

— Дак ведомо ж — нерусское. — И, кладя ключ под березу, основательно добавляет: — Гадость… — Но звонит исправно, в положенное время и даже утром, хотя все бабы и ребячье население собираются до его зова.

— И чего звонить, коли все тут? — спрашивают деда.

Порядок такой.

А пошел этот порядок с того раннего утра, первого дня освобождения, когда к березе с ведром молока пришла тетка Гарпина, сберегшая в лесу от немцев единственную, на весь колхоз корову:

— Гукай-ка девок, Поликарп.

Тут-то и сладил дед звонило, а когда на его зов собрались из леса люди, Гарпина сказала, кивнув на ведро с молоком:

— Вот, девки, детям разберите. Хоть болтушку какую забелите и то слава Богу…

Дуриманиха глянула за речку, где пахала ее ровесница тетка Гарпина, да никого и не нашла. Только лента вспаханной земли, упираясь в ельник, подсыхала на солнечном ветре да дети, кропотливыми муравьями копошились вдоль незапаханных борозд.

— Тоже притомились девки, — отметила Дуриманиха. — Выше меры и конь не скача.

Дойдя борозду, она умышленно, дольше обычного осматривает плуг, поправляет тряпки и пеньку на лямках, притаенно вздыхает, глядя на отрешенно застывших на земле баб у костра.

Притрусив борозду листвой и посадив в нее картошку, потянулись к костру и дети.

— Вот как присядем, дак и бегуть, а как мы в лямку, дак и стоять перед душой! Ну!.. — с грустной болью сказала, как пожаловалась, Варвара, увидевшая подходивших к ним детей. — Господи Праведный!.. Да сядьте вы где! — остановила она их. — Дайте хоть дыхнуть без вас!..

Дети остановились, неслышно посовещались и, как усталые старички, медленно пошли к колодам с березовым соком.

— Дак, может, под лопату сажать будем, а детей отпустим? — скорей для разговора, чтоб отвести душу да самим себе доказать необходимость того, что они сейчас делают, спросила Надежда.

— Под лопату оно интеллигентней, ясное дело, — осторожно замечает Дуриманиха, возясь с плугом. — Правда, сколько ж тых лопат надо? Да сколько баб? А землищи-то сколищи! Истосковалась она, бедная, может, горше, чем мы…

— А, дак нихай жилы лопаются, так, по-твоему? — с раздражением от голода и усталости, вскинулась Варвара. — Света белого глаза уже не бачуть! Сердце уже камнем по голове бухает!..

— Ладно вам, женщины, — проговорила Городская негромка, стеснительно, будто не делила она с ними на равных эту же лямку. — На собрании решили.

— А ты уже и погавкать нам не даешь! — набросилась на нее Варвара. — Может, выболится скорей, а ты все женщины да женщины… Женщины — это когда жисть по-людски да платье по фасону, а в этих тряпках да при такой каторге одно только и подходит, что «бабы».

— Не расходись, Варвара! Цить! — хлопая ладонью по зеркалу отвала, строго сказала Дуриманиха. — Может, без этой вот борозды, без каторги твоей, некому б было на хронте стрелять.

— На хронте, на хронте, — незлобно передразнила ее Варвара. — А у нас тебе что тут? Не хронт? Если не горше…

Бабы без агитации все понимали. Замолкли и затихли, остановив глаза на догорающих головешках костра.

— Господи Милостивый! — пригорюнилась Варвара. — Нечто ж я баба? — тихо пожаловалась она себе, будто рядом с ней никого не было. — Паровоз я стожильный. Задубела и высохла, как хряпка какая… И пот уже мой кобылой воняет. Даст Бог, мужика встрену где, дак сраму не отберусь: забыла уже куда и что, и как это бывает. Вот вам истинный крест, — перекрестилась она, валясь спиной на пашню. — Все чисто забыла…

Видя, как крестится Варвара, перекрестилась и глухонемая Кулина.

С поникшими в подоле руками, кулем сидела она у костра и, вытянув перед собой ноги, глазами следила за бабами, особым чутьем улавливая смысл разговора.

На слова Варвары только вздохнули бабы да еще больше притихли.

Молчала и Дуриманиха. Свесив с колен сухие руки, она по-мужски сидела на краю борозды, задумчиво глядя на свои, изуродованные работой и временем худые, мосластые ноги, с выпирающими костями больших, загнутых пальцев. «И куда все подевалось?»- подумала она без всякой к себе жалости, силясь только понять, когда ж она так безоглядно себя растратила, да вспомнить не могла.

Тяжело и с болью вздохнула двадцатилетняя Вера и Дуриманиха подняла голову.

В стороне, сложив под грудями руки, на корточках сидела Вера и ритмично, как убаюкивают ребенка, покачивалась.

Дуриманиха все поняла. Заметили это и другие бабы.

— Эх, Веерка ты Веерка неслухмяная, — подсела к ней Надежда. — Говорила тебе, дурочке: «Намотай на лямку тряпок побольше», дак не послушала. Девки, — обратилась она к бабам, — давайте за плуг ее поставим: грудь дурочка намулила.

— Наподбрикивалась, — присела перед Верой Дуриманиха. — Покажь.

Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..

— Во-во, — осуждающе сказала Дуриманиха. — Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас, девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое: здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…

И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:

— Марш за плуг!

— Не пойду я за плугом. Сказала — и все…

Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.

— Вот горбачевская порода, — покачала головой Дуриманиха. — Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за плугом.

— У-у! Так, так, так! — затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте, топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами, тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.

Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.

И слово «колхоз», может быть, впервые после своего рождения, имело то самое первоначальное значение, когда каждая картофелинка, каждое зернышко были общей радостью и надеждой на будущее счастье и удачу.

Порой казалось, что бабы застывали на месте и каменели, превращаясь в стонущий монумент непокоренности. И столько в них было жизни, столько надежды и веры в эту землю, что все живое вокруг, уцелевшее после фронта, не могло уже погибнуть и затеряться.

Дуриманихины бабы, не отрываясь, смотрели на Гарпининых, словно в кино себя увидели да глазам своим верить не хотели.

— Что ж, девки, — с тихим вздохом подытожила Дуриманиха, — когда и они нас разглядывают, как вытягиваемся тут… Деваться ж некуда.

Не отвечая на слова старухи, смотрели бабы через речку на Гарпинину упряжку, пока та не утонула в прибрежных кустах.

Пришло время самим борозду начинать.

А бабы молчат и с места не двигаются. Словно вспугнуть боятся тишину предвечернюю и робкое начало соловья над речкой.

И тогда Городская высказала вслух то, о чем они все думали и не решались сказать:

— Может, завтра запашем? — И, глядя, как мучается Вера, робко пожаловалась:- Ноги как-то ослабли… И страшно мне, женщины, что вот… упаду на глазах у детей.

Услышав это, Дуриманиха скупо креститься стала, отвернувшись от баб и молитвенно зашептала:

— Матерь Божая, Заступница Усердная, прости и сохрани ты нас грешных. Не дай, Матушка, пропасть бабам твоим замордованным. Смилуйся, Царица Небесная! Одна ты заступница наша…

А вслух добавила раздумчиво и ласково:

— Дак, может, и хватит на сегодня… Да и звонило вот-вот ударит: по солнцу видать…

Но вместо ожидаемого звона, тронули тишину робкие удары топоров. То, сохраненный бабами, мужской молодняк деревни под началом Никифора и Поликарпа, начал строить свою новую Красуху.

— Чуете, девки! — навострила слух Дуриманиха. — Сладил-таки Никифор топоры! До утра не дотерпели! На ночь глядя, ухватились за работу!

Бабы к деревне обернулись, а глухонемая опять за речку тычет.

А там, от прибрежных кустов лозняка, уже с другой стороны пахони, тяжело поднималась по косогору Гарпинина упряжка.

И вспомнилась Дуриманихе колхозная сходка перед посевной, когда Гарпина, с церковной паперти тряхнула кулаком: