Каждую ночь Дженни заходила в спальню, в которой спала Стелла, перед тем как переехать к Лизе. Дженни так и не сменила простыни, потому что отпечаток дочки остался в каждой складочке ткани, и ее запах тоже — смесь презрения и водяных лилий. Некоторые люди пребывали в уверенности, что, когда отпускаешь дочь, она обязательно вернется, как те воробьи, что мостились на карнизе, выклянчивая крошки, корочки, доброту. Но Стелла даже ни разу не подошла к телефону, когда Дженни звонила в чайную. Лиза объясняла, что девочка занята, но Дженни слышала приглушенный голос Стеллы: «Скажите ей, что меня нет».
Дженни всегда стремилась к отношениям, прямо противоположным тем, какие были у нее с собственной матерью, но почему-то все повторилось. Те же самые невысказанные слова, та же самая непроходящая боль, та же невидимая нежность — словно чернила испарились со страницы, оставив чистый белый лист. Вчера вечером Дженни отправилась на прогулку. Одиночество погнало ее из дома, и, наверное, одиночество привело ее к дому Эйвери, хотя, скорее всего, ноги сами вывели ее на эту тропу, по которой она так часто ходила, когда была девочкой. Мимо Локхарт-авеню, мимо старого дуба, совсем прогнившего и обвязанного теперь проволокой; со стороны казалось, будто пойманный великан начнет бродить по улицам, если его освободить.
В прежние времена Дженни переполняло ожидание, когда она направлялась к дому Эйвери, и теперь она почувствовала то же самое. Она пересекла луг, миновав черного ангела, которого так любил Мэтт Эйвери. Стоило подумать о нем, пусть даже всего секунду, у нее перехватывало дыхание. Тогда Дженни, как глупое дитя, попыталась прогнать то, что с ней происходило, и начала считать до ста, стараясь не думать о Мэтте. Сама не понимая почему, она представила булавку, серебряную, блестящую. Представила, что проваливается куда-то в темноту с одной горящей свечкой в темноте, тогда как на самом деле брела по зеленому лугу. Дул легкий ветерок, в пряном сыром воздухе разносился аромат платановых деревьев.
В городе все магазины успели закрыться, горели лишь неоновые огни пиццерии, растекаясь по тротуару синими и желтыми лужицами. Когда-то на ее месте стояло кафе-мороженое, принадлежавшее семейству Хармон. Там подавали ванильные и ореховые шарики в картонных плошках. Дженни работала в этом кафе три лета подряд, получив хорошую практику, как оказалось, для должности менеджера в кафе «Бейлис» в Кембридже. Не успела она себя остановить, как сразу вспомнила Мэтта, как он сидел у стойки в «Бейлис», смотрел за ее работой, заказывал одну порцию мороженого за другой, тогда как с самого начала предпочитал хлеб с маслом. Она вспомнила, как он посмотрел на нее, когда вошел в чайную тем дождливым днем. Лил настоящий каменный дождь, затопивший все канавы и улицы.
Она не бывала в доме Эйвери больше двадцати лет; за эти годы он вроде бы стал меньше. Но к нему вела прежняя темная тропа, и окружал его тот же белый заборчик, а за ним рос бордюр из многолетников — предмет особой гордости Кэтрин — собрание цветов, о котором Элинор Спарроу отзывалась презрительно как о мешанине из флоксов, маргариток и львиных зевов, типичном выборе неопытного садовода. Дженни остановилась возле падуба, посаженного Кэтрин для того, чтобы в ее саду круглый год росло что-то зеленое, и заглянула в окно; в доме стояла та же самая мебель, она узнала кресло на двоих, в котором они с Уиллом целовались до головокружения, так что у них не оставалось другого выбора, как пойти дальше, что в конце концов и произошло одним летним вечером, когда Кэтрин была в бридж-клубе. А вот и стол, под которым они однажды занимались любовью во время сильнейшей грозы. Кэтрин и Мэтт тогда были дома, спали в своих комнатах, а Дженни так боялась быть застигнутой с Уиллом, что у нее началась крапивница.
Теперь она увидела, что в доме собрались гости, довольно большая компания. Дженни осторожно приблизилась к окну, протиснувшись между взъерошенными зарослями флоксов. Мэтт и Уилл ужинали с рыжеволосой женщиной и двумя девочками. Дженни прижалась носом к стеклу, и только потом до нее дошло, что это Стелла со своей жуткой подружкой, Джулиет Эронсон. Уилл сидел за столом, провозглашал тост. Он постригся и побрился, но все еще выглядел усталым и чересчур худым. Совсем не похожим на того мальчишку, которого она когда-то ждала на этом самом месте. Она частенько пряталась под окном, а потом он наконец появлялся, и они удирали в лачугу Ребекки Спарроу или, если позволяла погода, шли к плоским прохладным камням, прозванным «стол и стулья», где отдыхали, смотрели на звезды и целовались так, что комары, опустившиеся на разгоряченную гранитную плиту, лопались от жара в ту же секунду.
Рыжеволосая женщина в столовой оказалась Лизой Халл, совершенно переменившейся. Она выглядела хорошенькой при свете свечей, особенно когда откидывала назад голову и смеялась. Может, с этого места все казалось другим, а может, сыграли роль ночной воздух, темнота, запах флоксов, ароматы чего-то нового и старого, смешанные вместе. Лиза принесла с собой торт, на столе стояла бутылка белого вина. Даже девчонкам налили по глоточку в бокалы. Весьма вероятно, они пили за Уилла и его возвращение; да что там, они ему аплодировали. Только Мэтт отошел в глубину комнаты и облокотился на комод, принадлежавший его бабушке. На этом комоде Кэтрин демонстрировала свою бесценную минтоновскую керамику. Там было блюдо, напоминавшее пучок спаржи, тарелка в виде морской звезды с моллюсками, кувшин, словно созданный из нескольких водяных лилий с лягушкой вместо ручки. Мэтт смотрел куда-то вдаль, мимо стола, гостей, прямо в сад, где возле падуба стояла Дженни.
То ли ветка колыхнулась, то ли что-то другое привлекло его внимание — в общем, Мэтт, видимо, заметил ее, и, как только это произошло, Дженни бросилась наутек. Она бежала, потому что наделала много ошибок, потому что повела себя так глупо в юности и абсолютно неправильно в зрелости, потому что не отличила один сон от другого, потому что наконец-то влюбилась. Она бежала, пока не выбилась из сил. Согнувшись пополам, она еле отдышалась и остаток пути проделала трусцой, пересекла луг, погруженный теперь в темноту, потом дорожку, затененную платанами, и все время думала: «Я сама от этого отказалась. Теперь у меня ничего нет».
В воскресенье, когда Стелла ушла проводить на вокзал свою подружку Джулиет, а Синтия Эллиот укатила на велосипеде писать заданное к понедельнику последнее сочинение по английскому о творчестве какого-нибудь поэта на выбор, в данном случае Сильвии Плат, Лиза Халл закрыла чайную и заперлась на все замки. Посыльный по воскресеньям не работал, как не работала и Дженни, что было весьма кстати. Лиза Халл стеснялась того, что собиралась сделать, хотя не настолько, чтобы раздумать. Она задернула занавески, потом присела к прилавку и сфотографировала себя полароидной камерой.