оглядывался с большим интересом. Стены многих московских домов были испещрены отметинами от пуль и осколков – следами уличных боев четырехмесячной давности, в ноябре 1917 г., когда большевики захватили здесь власть.
Я сел в трамвай и поехал к дому, где проживала госпожа Фолимонова – жена капитана Ивана Фолимонова с нашей Гвардейской батареи, смертельно раненного под Должанском. Мне предстояла тяжелая задача сообщить ей о том, что она стала вдовой.
Когда я вошел в вестибюль, мой оборванный вид так разозлил старого швейцара, что тот, несмотря на несколько месяцев большевистского правления, с ругательством подскочил ко мне и приказал подниматься «с черного хода». Я так и сделал. Для порядка я ответил ему соответствующими ругательствами, но внутренне был доволен – моя маскировка в очередной раз сработала.
Исполнив свою печальную миссию, я сел на поезд до Петрограда. Чтобы сделать это, мне пришлось купить билет. На этой железнодорожной линии и вообще был восстановлен полный порядок.
Жизнь в Царском Селе
До этого момента поддельный мандат за подписью Подтелкова служил отлично; у меня постоянно проверяли документы, но ни разу он не вызвал ни у кого подозрений. Но я не мог появиться дома под чужим именем. Поэтому в поезде между Петроградом и Царским Селом я разорвал поддельный документ на мелкие клочки и спустил их по одному в туалет.
На следующий день, уже дома, я вновь надел офицерскую форму со снятыми погонами и явился в местный Совет с выдуманной историей о том, что я только что вернулся с германского фронта; все документы у меня будто бы вытащили на петроградском вокзале карманники. Поскольку в городе я был хорошо известен, мне тут же выдали документ об увольнении с военной службы. Таким образом я вновь начал штатскую жизнь под собственным именем.
Накануне я заявился домой в темноте и полночи рассказывал маме обо всех своих приключениях – поскольку все было уже позади, я с удовольствием говорил о них.
Утром меня разбудил стук в дверь моей спальни. В первое мгновение я подумал, что мне приснился кошмар, – на вошедшем был до боли знакомый казачий полушубок нашей Гвардейской батареи[65], точно такой же, как те, что я видел в последний раз при довольно болезненных обстоятельствах на красных казаках подтелковской охраны в Новочеркасске. Однако этот человек, дружески ухмыляясь во весь рот, отдал мне честь.
Оказалось, что это урядник, оставленный в павловских казармах после роспуска стоявшей там нашей Запасной батареи Гвардейской конной артиллерии. Он должен был охранять мебель и другое имущество офицеров Гвардейской казачьей батареи в их еще довоенных (до 1914 г.) казарменных квартирах.
Это был консервативно настроенный зажиточный казак из богатой южной станицы; в этих сложных обстоятельствах он проявил замечательную силу характера, ум и преданность долгу. Больше трех месяцев он в одиночку оставался на посту – единственный казак в занятом красными городе, где большевистские газеты были полны рассказов об успехах красных на Дону. Каждую неделю или около того он пешком приходил в Царское Село справиться у моей мамы, не получала ли она каких вестей обо мне и о нашей батарее. У нее было только мое письмо, где говорилось, что мы вернулись на Дон.
Теперь он доложил мне, что приближается критический момент. Все это время красные постепенно занимали пустующие казармы в Павловске под свои новые части, хотя пока еще позволяли бывшим офицерам Запасной батареи, включая и ее командира графа Ребиндера, жить в прежних квартирах. Теперь же всем офицерам было приказано съехать, но разрешено забрать с собой все личное имущество, включая мебель. Переезд должен был состояться через пару дней. Наш капрал, фамилию которого я забыл, был уверен в том, что ему никогда не разрешат вывезти мебель отсутствующих офицеров, но считал, что это можно сделать без лишнего шума заодно с вывозом разрешенных вещей.
Он успел завести приятельские отношения с несколькими богатыми фермерами немецкого происхождения в окрестностях Павловска, настроенными откровенно антибольшевистски. Эти люди согласились предоставить ему три дополнительные телеги с лошадьми, кроме нанятых для законной перевозки, и взять мебель наших офицеров на хранение в пустующий амбар. Амбар этот принадлежал купцу, снабжавшему в мирное время нашу батарею продовольствием; теперь же он согласился устроить у себя тайный склад.
Капрал был совершенно очевидно доволен собой, и заслуженно. Тем не менее он спросил, одобряю ли я его план. Если да, то не соглашусь ли я принять на себя командование операцией? Он без труда достанет для меня у фермеров крестьянскую одежду, и тогда я смогу выдать себя за одного из возчиков.
После новочеркасских приключений мне меньше всего хотелось проникать под чужой личиной в казармы Красной гвардии. Однако я просто не мог разочаровать этого прекрасного человека – и согласился, похвалив его за находчивость и тщательность приготовлений.
Все прошло как нельзя лучше. Однако оказалось, что хитрец не сказал мне всей правды. Направляясь к телеге с большим диваном, я обратил внимание на его необычную тяжесть. Я допросил капрала с пристрастием и выяснил, что он спрятал внутри дивана три винтовки и несколько сотен патронов, которые украл в соседней красной части и надеялся использовать при будущем антибольшевистском восстании.
– Может, у вас еще будет возможность воспользоваться ими, – прошептал он.
На следующий день он уехал на Дон, и я больше ничего о нем не слышал.
Я не могу установить точные даты, но все это происходило примерно в середине марта 1918 г.
Некоторым из наших друзей удалось уже покинуть город; многие из оставшихся планировали сделать то же самое. Все жили в страшном напряжении – шли постоянные обыски, после которых бывших членов «общества» нередко хватали и без всякой причины бросали в тюрьму.
Несмотря на это, нашу семью совершенно не беспокоили; даже нашу квартиру не обыскали ни разу. Я гадал, что произойдет, если все же обыщут, – ведь у меня на стене отцовского кабинета была красиво развешана целая коллекция оружия и разных памятных вещиц. В центре висела раскрашенная чугунная доска с австро-венгерского пограничного столба с рельефным изображением герба этой двуединой монархии – двуглавого орла; отец снял ее со столба и прислал мне в самом начале войны, когда его бригада входила в Галицию. Над ней висел заостренный германский шлем и сабли; по бокам размещались винтовки нескольких типов – австрийские, немецкие и даже пара старинных кремневых ружей албанских горцев, которые отец привез из своей поездки на Балканы в 1913 г. С двух сторон стояли легкие русские кавалерийские пики из стальных трубок,