Пока в душе людей будут бороться эти два нравственных идеала, пока люди будут с тоской и недоумением спрашивать себя, на чем же им, наконец, успокоиться – на земном счастии, или же на том, чего не может дать земля, – до тех пор красота классической древности, как совершенное воплощение одной из этих точек зрения, будет сохранять свое обаяние. Древние люди тоже своего рода позитивисты, только озаренные отблеском поэзии, которые гораздо лучше современных позитивистов умели жить исключительно для земного счастья и умирать так, как будто, кроме земной жизни, ничего нет и быть не может:
И на коленях девы милой,Я с напряженной жизни силойВ последний раз упьюсь душой,Дыханьем трав, и морем спящим,И солнцем, в волны заходящим,И Пирры ясной красотой!..Когда ж пресыщусь до избытка,Она смертельного напитка,Умильно улыбаясь, мне,Сама не зная, даст в вине,И я умру шутя, чуть слышно,Как истый мудрый сибарит,Который, трапезою пышнойНасытив тонкий аппетит,Средь ароматов мирно спит.
Так говорит эпикуреец Люций в «Трех смертях» Майкова. Ни один из современных поэтов не выражал изящного материализма древних так смело и вдохновенно. Майков проникает в глубину не только античной любви и жизни, но и того, что для современных людей еще менее доступно, – в глубину античного отношения к смерти:
С зеленеющих полейВ область бледную тенейЗалетела раз Психея,[125]На отживших вдруг повеяЖизнью, счастьем и теплом.Тени вкруг нее толпятся —Одного они боятся,Чтобы солнце к ним лучомВ вечный сумрак не запало,Чтоб она не увидалаИ от них бы в тот же часВ светлый луч не унеслась.
(«Два мира»)
Что может быть грациознее светлого образа Психеи на фоне древнего Аида? Вся эта трогательная песенка проникнута несовременной, но близкой нам грустью. С таким унынием и тихой покорностью должен относиться к смерти человек, видящий в ней только уничтожение, но не восстающий против этого уничтожения и лишь опечаленный краткостью земного счастья. Тени Аида и после смерти не видели ничего отраднее нашего солнца и тоскуют о прекрасной земле.
Что бы Майков ни говорил о христианстве, как бы ни старался признать рассудком его истины, здесь, и только здесь, мы имеем искренний взгляд нашего поэта на загробный мир. Это тонкий поэтический материализм художника, влюбленного в красоту плоти и равнодушного ко всему остальному. Замечательно, что поэт, пользуясь даже образами христианской мифологии, сохраняет все то же античное настроение:
Больное, тихое дитяСидит на береге, следяБольшими умными глазамиЗа золотыми облаками…Вкруг берег пуст – скала, песок…Тростник, накиданный волною,В поморье тянется каймою…И так покой кругом глубок,Так тих ребенок, что садитсяВблизи его на тростнике,Играя, птичка; на пескеПо мели рыбка серебрится…К ним взор порою обратя,Так улыбается дитя,Глядит на них с таким участьемИ так сияет кротким счастьем,Что, если бледный промелькнетОн на земле, как гость залетный,И скоро в небе в сонм бесплотныйГосподних ангелов войдет, —То там, меж них, воспоминаяСвой берег дикий и пустой, —«Прекрасна, – скажет, – жизнь земная!Богат и весел край земной!»[126]
Не страдавшей и не плакавшей музе поэта, как этому наивному ребенку, жизнь тоже представляется прекрасной, край земной – богатым и веселым. Он был счастлив на земле, он привязался к ней, и среди ангелов он, может быть, пожалеет о прошлом, совсем как жалеют о сладостном свете земного дня языческие тени Аида. Разные мифологии, но настроение поэта одно и то же. Он и в христианстве остается бессознательным язычником.
В одном антологическом стихотворении Майков рассказывает, как печальный Мениск, престарелый рыбак, схоронил своего утонувшего сына «на мысе диком, увенчанном бедной осокой». «Оплакавши сына, отец под развесистой ивой могилу ему ископал и, накрыв ее камнем, плетеную вершу из ивы над нею повесил – угрюмой их бедности памятник скудный!» Удивляешься, когда поэт-волшебник оживляет прекрасную, блестящую сторону античной жизни, но еще гораздо более удивительно, когда проникает он в сумрак народной души. Вся эта пьеса похожа на трогательную песню какого-нибудь крестьянина. Античный мир раскрывается с новой, никому не известной, стороны. В приведенном стихотворении нет и следа того, что мы привыкли видеть в классической поэзии. Маленький рассказ о рыбаке Мениске дышит строгой простотой и реализмом; краски бедные, серые, которые напоминают, что и на юге, и в Древней Греции бывали свои унылые, будничные дни. Есть тайна в этих десяти строках: их нельзя прочесть, не почувствовав себя растроганным до глубины души. Это любовь бедного темного человека, его безропотное горе переданы Майковым с великим, спокойным чувством, до которого возвышались только редкие народные поэты.
Некрасов и Майков – можно ли найти два более противоположных темперамента? Но на одно мгновение всех объединяющая поэзия сблизила их в участии к простому горю людей. С известной высоты не все ли равно – описывать горе русского мужика, которого вчера еще я видел, или не менее трогательное горе бедного престарелого рыбака Мениска, умершего за несколько тысячелетий? Как долго и ожесточенно спорили критики о чистом и тенденциозном искусстве – каким ничтожным кажется схоластический спор при первом веянии живой любви, живой прелести! Критики – всегда враги, поэты – всегда друзья, и стремятся разными путями к одной цели.
В день сбиранья виноградаВ дверь отворенного садаМы на праздник Вакха шлиИ – любимца Купидона —Старика АнакреонаНа руках с собой несли;Много юношей нас было,Бодрых, смелых, каждый с милой,Каждый бойкий на язык;Но – вино сверкнуло в чашах —Мы глядим – красавиц нашихВсех привлек к себе старик!..Дряхлый, пьяный, весь разбитый,Череп розами покрытыйЧем им головы вскружил?А они нам хором пели,Что любить мы не умели,Как когда-то он любил!
(«Анакреон»)
В стихотворениях «Юношам», «Алкивиад», «Претор» – тот же удивительный дар прозрения, который, открыв Майкову простое горе в классической древности, дает ему возможность проникнуть в еще более недоступную интимную сторону отжившей цивилизации – в ее смех и юмор. Нет ничего мимолетнее, неуловимее смеха. Когда от мраморных мавзолеев, от великих подвигов остались одни обломки и полустертые надписи, что же могло остаться от звуков смеха, умолкших двадцать веков тому назад? Но такова чудотворная сила поэта. По одному его слову древность восстает из гроба, из могильной пыли, и художник заставляет ее плакать и смеяться.
Как ты мил в венке лавровом,Толстопузый претор мой,С этой лысой головойИ с лицом своим багровым…С своего ты смотришь ложа,Как под гусли пляшет скиф,Выбивая дробь ногами,Вниз потупя мутный взглядИ подергивая в ладИ руками, и плечами.Вижу я: ты выбиватьСам готов бы дробь под стать,Так и рвется дух твой пылкий!Покрывало теребя,Ходят ноги у тебя,И качаются носилкиНа плечах рабов твоих,Как корабль средь волн морских.
(«Претор»)
Это – шутка, но такая шутка, которой поэт сразу уничтожил тысячелетия между вами и солнечной пыльной улицей древнего Рима; это – безделка, но она высечена из мрамора, и каждая крупинка белоснежного паросского камня насквозь пропитана солнцем Рима, искрится, живет и дышит.
Рим все собой объединил,Как в человеке разум: мируЗаконы дал и все скрепил.Находят временные тучи,Но разум бодрствует могучий,Не никнет дух…
…………………………………
Единство в мире водворилось!Центр – кесарь. От него прошлиЛучи во все концы земли.И где прошли – там появилисьТорговля, тога, цирк и суд,И вековечные бегутВ пустынях – римские дороги!
(«Два мира»)
Майков понимает не только повседневную сторону жизни древних, не только их будничное горе и будничный смех, но и величавую поэзию римской гражданственности. Он проник (как это видно из великолепных монологов римлянина Деция в «Двух мирах») в самую сущность объединяющей идеи, послужившей цементом для колоссального государства. Стих Майкова, в других местах такой нежный, гибкий и женственный, приобретает в речах старых римлян (например, Сенеки в «Трех смертях», Деция) грандиозный пафос и металлическую звонкость латинских поэтов. Если бы некоторые хвалы Майкова величию Res Publicae[127] были прочтены две тысячи лет тому назад на латинском языке перед народом или сенатом, римляне поняли бы нашего поэта, и квириты в восхищении присудили бы ему лавровый венок.[128]