Читать интересную книгу Игра в ящик - Сергей Солоух

Жаркий румянец, карамельными яблоками выступивший не только на щеках, но на висках, на подбородке и даже на переносице его утренней собеседницы, заставил Валентинова на мгновение умолкнуть, а затем перейти на совершенно соответствующий градусу пожара горячий доверительный шепот.

– Уверяю, уверяю, вам не следует ни о чем беспокоиться, мадемуазель, все ваши загребские долги я оплатил, уже оплатил, и доброта здешних жандармов тоже за мой счет, вы, верно, и не догадывались, а она, поверьте, она куда дороже местной черешни, но это ничего, ничего. Все ради мальчика. Вы понимаете, надеюсь. Скрывать не собираюсь и совершенно честно предлагаю взять на себя подобным же манером ваши долги здесь, в «Кухе Ловца», билет, если желаете, самым достойным первым международным классом до Москвы, и плюсом, – тут Валентинов на секунду умолк, словно действительно производя в уме набор каких-то неочевидных математических действий, – да, некую сумму, на шпильки, скажем, первых трех месяцев в России. Договорились?

– Но что? Что я должна сделать?

– Скажите мальчику, что в соответствии с завещанием отца за ним приехал его опекун. Модест Ильич Валентинов. Из Петербурга. Да-да. Он меня должен помнить. Лето восьмого и девятого года его родители проводили у меня на даче, на Черной речке. Мы с ним грибы ходили собирать. Вы даже и не представляете, какие у нас там грузди. Потрясающие. Потрясающие.

После этих слов человек в черном плаще одним большим глотком допил остывший кофе и мягкой салфеткой вытер свои слишком, пожалуй, полные для тонкого и узкого лица губы.

– Валентинов? Валентинов? – задумчиво проговорила между тем тетя Сукина. – А ведь я вас знаю. Конечно. Ваше имя, по крайней мере. Эти плакаты. Гастроли русской белградской антрепризы. «Дафнис и Хлоя». Антреприза Валентинова. Только мне почему-то и в голову не приходило, что Валентинов – фамилия. Знаете, какие-то ангелочки. Простите...

– Нет-нет. Фамилия. Такая же, как Сукин. Мы с отцом мальчика заканчивали один курс. Альма Матер на Моховой. Да, только потом пути разошлись... Забавно. Ангел, говорите, ангелочек, – он снова как-то хитро и боком взглянул на женщину, сидевшую напротив, теперь уже свободную от всяких следов недавнего осеннего румянца, зеленоглазую, всю в утреннем ореоле золотых волос. – Я так понимаю, по рукам? Все улажено?

Больше всего ее поразило то, как Сукин воспринял известие о прибытии опекуна. Ее мальчик, этот утренний свежий хлебушек далекого дачного детства, утренних чайных девичников, справный и гладкий снаружи, а внутри беспомощная и бесформенная сладость небесной смеси тополиного и одуваничикового пуха, он схватил ее за обе руки и, глядя прямо в глаза, торопливо и сбивчиво проговорил:

– Так даже же лучше, я ведь вам пообещал... пообещал... А вчера у меня опять кружилась голова, и я боялся упасть, у меня словно горячий чай был в коленках все время, все время, пока мы с вами шли из дальней беседки... Я даже думал, сам уже... если бывает какой-нибудь пансион, такой, чтобы мне отдельно.. но только без школы... без Синеуса...

Оттого, что тетя пыталась сдержать слезы, весь рот у нее наполнился невыносимо едкой черничной кислотой, язык не слушался, и губы склеились, какое-то время она вообще не могла говорить и только гладила шелковое темя прижавшегося к ней мальчика, осеняемое точно таким же живым, льнущим к руке электричеством, что и шелковая спинка несчастного Бимона. «Орешки, сердечки, волшебные мои, лесные», – отчаянно и безнадежно думала тетя.

– Все будет хорошо, – наконец справившись с сине-черной кислотой, сказала она. – Да-да. Вы поедете в Италию. На Капри. И ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже непременно.

Расстались они через три дня в Белграде. Рано утром тетя поцеловала спящего еще Сукина и спустилась в холл. Там уже был Валентинов, ловко распоряжавшийся гостиничными лакеями и красноглазым сербом-извозчиком. Тетя молча отдал ему ключ от номера.

– Вы как будто немного не в себе. Волнуетесь перед дальней дорогой? – спросил Валентинов, одной рукой беря тетю под локоть, а другой подхватывая картонку с купленной вчера недорого у самого Кратакчича французской шляпкой.

– Мы всегда в ответе за тех, кого познаем, и этого не отменить, – сказала тетя, глядя прямо перед собой. Там ничего не было, кроме открытого проема гостиничной двери.

– Как вы трогательно романтичны, сударыня, – заметил Валентинов, помогая тете подняться в коляску и мягко за ней захлопывая лакированную дверь. – Счастливого пути.

Через час зарядил долгий холодный дождь и бормотал что-то немузыкальное себе под нос до самой ночи. А вечером следующего дня Сукин и Валентинов уехали в Италию.

СТЕКЛО

Год, обещавший счастье и удачу, обманул. Отца не только не повысили, – Станислава Андреевича Мелехина едва не сняли. Пытался выгородить зама, старого приятеля, как будто бы причастного к разгрузке самосвалов с углем в частных дворах, а не на складе объединения. Ни фактов, ни документов, одни лишь наговоры, но папе выкатили в марте строгача за невнимание к организации учета. Какое-то коровье, из нехороших закромов слово. Еще одно рогатое, совсем уже невозможное, до этого ни в лексикон семьи Мелехиных, ни в родственный семьи Непейвода нос не совавшее, принесла тетя Галя, мамина сестра, заведующая торгом. Суд. И снова не доказано, одни предположения, но почему-то из этой необоснованности и полного отсутствия «состава» он, тем не менее, грозил. И дядя уже был не секретарем горкома, а замом по общим вопросам в тресте Спецтехстрой.

И пахло этим летом на родительской даче не газированным нашатырем свежего маринада и не горячим сахаром компота, а послесловием, отрыжкой. Совсем, как в то, другое, давнее лето, когда брат Миша испортил полосатый коврик в прихожей городской квартиры. Ему было семнадцать, он только что закончил школу, а Ленке семь, и в одиннадцатом часу ей уже полагалось спать, но она не спала, потому что из-за каких-то колхозных квадратно-гнездовых аллергенов у мамы начался неудержимый приступ астмы, и папа, опаливая мертвым светом фар стволы деревьев и полосатые столбы, всех быстренько увез.

И только-только маме стало лучше, и тот особый, кухонный, теплый запах дома вернулся, начал смывать как волны с прибрежного песка, чужеродные лакричные пятна, черных пришельцев из медицинских темных глубин, как щелкнул ключ в замке и с лестницы ввалился шум. Звон, крики. Вышел на общий тарарам отец, и выкатилась Ленка, свет вспыхнул, глаз было много, ног и рук, и вдруг внезапно остались только Мишкины. Зеленые и мертвые, как огуречные пупыши в мутноватом рассоле полупустой банки. И совсем не было похоже, что этот хорошо настоянный туман от долгой и усердной подготовки к вступительным экзаменам. К груди абитуриент прижимал мамин бидончик цвета теплой ряженки с аленьким цветочком, но когда Миша внезапно разобрался, раскрутился, как слоник из конструктора, и бухнулся, сложившись ножничками перед отцом и Ленкой, из этой чудесной молочной трехлитровочки пролилось на полосатый коврик совсем не теплое, целительное, а что-то поганое, больничное, какая-то вся в пузырях объединенная моча всех его самым подлым образом исчезнувших товарищей. А потом брат прямо в эту пену въехал головой. Но продолжения и строгой постановлящей части рандеву Ленка не увидела.

Отец довольно грубо взял свою любимицу за шкирку, втолкнул в пустую детскую, в объятья плюшевого зайца, и плотно затворил за собой дверь. И слезы почему-то пахли не кисленьким, слежавшимся нутром набитого трухой косого, а материнскими лекарствами. В нос заливались кусучей стрекозиной мятой.

И с той поры Ленка Мелехина стала жалеть своего брата больше всех остальных людей на этом свете. Хотя, конечно, он этого и не заслуживал. Везде и всюду брат на бессовестных правах старшего успевал засунуть свой совершенно такой же, как у нее, у Ленки, конопатый нос, забежать перед ней и рыжие вихры засветить самым неблагоприятным, непристойным образом.

– А твой брат Мишка анекдоты про Ленина рассказывает, – сообщила Ленке чуть ли не в первый же день школы соседка по парте. Сестра Мишкиного одноклассника Оксана Чикурок.

– Ну да, – оскалился физрук, когда Ленка созналась, что ноги у нее свело на шведской стенке и крестик из-за этого не получился, – так то ж у вас, Мелихиных, семейное. Как лезть на брусья, так живот болит.

И долго казалось Ленке: в отместку учителя ей будут ставить одни лишь двойки, – а когда все вышло в точности наоборот, и ничего кроме пятерок в четвертных ведомостях не светилось, в золотую медаль, в саму возможность ее получить Ленка Мелехина до самого конца не верила, потому что ни черт, ни бог, ни кочерга не могли злую завучиху с фамилией Колюха переубедить:

– Это ваш братец Михаил моего Павлика сбил с панталыку, вовлек в эту ужасную компанию.

«Это еще неизвестно, кто кого, – так и хотелось крикнуть Ленке в ответ. – Если ваш племянничек Тарас, и тоже Колюха, у меня в тетради каждый день свастику рисует, то совершенно неизвестно, что ваш собственный разлюбезный Павлик мог вытворять. А вот мой брат Миша, он, если хотите знать, стихи сочинял, не то что ваши хулиганы-родственники, Колюхи да Петренки!»