Читать интересную книгу Игра в ящик - Сергей Солоух

– Ах, ну конечно же, – невольно пробормотал Сукин, и поцеловал тетину руку, неуклюже согнувшись и ткнувшись в нее сначала носом и лишь затем уже губами.

Счастливый, он тут же для себя решил, что в дорогу ничего не возьмет из новых, только что купленных сокровищ, а лишь одну-единственную старую коробочку с набором из двадцати восьми черно-белых костей.

Вечером, перед сном, когда в спальне примерялись обновы и Сукин стоял в матросской шапке, с серебряным свистком на шее, но удивительным образом нагишом, без курточки и тельняшки, тетя опять оказалась перед ним на коленях. Наученный опытом, Сукин уже не ждал вечного освобождения от неминуемого цветочного взрыва башенки-стебелька там, у себя внизу, вместо этого со сладкими до озноба и бесчувственности муравьиными волнами его охватило неописуемо постыдное, но непреодолимое любопытство. С огромным трудом приподняв словно налитые тяжелым медом и густой патокой склеенные веки, Сукин скосил глаза туда, откуда до него сквозь радужные пузыри и звезды доносилось: «Ах, какая рыбочка у нас сегодня, какой карасик» – и с изумлением увидел, что эта властвующая над ним чужеродная сила, обманывающий, но несмотря на это вяжущий, закабаляющий цветок, растение, грибок – вовсе не что-то постороннее, как бабочка, кузнечик или птичка, а неотъемлемая, подлинная часть его самого. Разочарованию Сукина не было предела.

В поезде тетя пыталась научить его карточным фокусам. Само устройство вагона первого класса, так похожего на волшебный ящик иллюзиониста, с бесконечным двойным, тройным, без счета, дном идущих одно за одним купе, лабиринты полок, ручек и столиков, рябь множества переворачивающих людей и предметы с ног на голову зеркал, бархат ночи за окном и серебряная выпуклая кнопка луны – все это соблазняло и обещало успех. И действительно, как-то необыкновенно ловко выходило у тети накрывать стакан с чистой водой простым синим платком, а затем быстрым движением открывать уже наполненный чем-то желтым, похожим на лимонад без пузырьков газа. Загаданная Сукиным семерка треф всегда оказывалась сверху, как бы лукаво и хитро он ни пытался сдвинуть предложенную ему после закладки карты колоду. И уж совсем удивительным образом, все тот же стакан с водой вставал и стоял, лишь чуть-чуть покачиваясь в такт плавному движению поезда, на ребре тонкого листа с парой выраставших из животов друг друга бубновых валетов. На все эти очень складные манипуляции, которые проделывала тетя, Сукин смотрел не без внимания и даже удовольствия, но следующие за ними пространные и скучноватые объяснения выслушал совершенно без интереса, а предложенную ему тут же попытку повторить хотя бы что-нибудь совсем элементарное и вовсе отказался сделать. Все это показалось ему безобидным, веселым, но каким-то, однако, видом шулерства, обмана и мошенничества. Тайна, узнать которую стремился Сукин, была совсем другой, простой, естественной и гармоничной, совсем непохожей на туман сложной магии, она была легка, как свет, и, что самое важное, теперь он совершенно точно это знал, она должна открыться сама, внезапно, как нужная страница волшебной книги, необходимо было только листать белые и черные, сосредоточенно и настойчиво, не задумываясь и не останавливаясь.

В Берлине, где Сукин и тетя два дня прожили в скромной гостинице, спрятавшей черепичную треуголку крыши за гвардейским шпалером прусских фельдфебельских лип, Сукин ни одной секунды не оставался один. Даже во время визита тети в австро-венгерское консульство было устроено так, что специальный лакей повел его в зоологический сад полюбоваться на маленького, только что родившегося там жирафа. И не было ни одной сокровенной минуты, чтобы достать коробочку с костями и посмотреть, что же все-таки получится, если совсем просто, как Сукину еще в Москве рассказала тетя, «подкладывать по счету, пустышку к пустышке, единичку к единичке, и так далее, покуда все не сбросишь с руки». Смысла последнего выражения Сукин не понял, но искренне верил – это немедленно прояснится, стоит лишь только пустить кости в ход. Между тем из-за совершенной невозможности уединиться он ни разу даже не достал белую коробочку из своего дорожного баульчика, лишь дважды незаметно запускал руку в телячий ротик итальянской кожи с зубастым замочком и убеждался, ценой расцарапанного запястья и локтя, что коробочка на месте и ждет своего часа.

В Загребе, где всеобщая дешевизна казалась такой же неотъемлемой частью жизни, как фунтики свежей черешни в мгновенно розовеющих кульках, было решено снять номер с двумя совмещенными комнатами, намертво, словно красный и синий носики компасной стрелки, вросшими в ось ярко, до рези в глазах освещенной уборной. Здесь, в северной, поэтому родной, прохладной и сумрачной половине, у Сукина наконец-то появился свой собственный час. Ежедневно перед обедом тетя оставляла его одного, уезжая на почту понаведаться о переводе, который, как было уговорено еще в Москве, отец отправит на имя тети сейчас же по прибытии в Карлсбад. Комиссия немецкого банка за операцию была совсем незначительной, в то время как в «Русском дворянском кредите» с отца запросили грабительские десять процентов и он, конечно, же отказался, не без удовольствия поздравив себя с той предусмотрительностью, с какой пять лет назад завел накопительный счет в демократичном «Дойче Кенигбанке». Отец уехал на неделю раньше тети и Сукина, поэтому деньги, исходя из этой простой логики, должны были их встретить в Загребе, подобно тому как пара незабудок встречает дачников сразу у края деревенской платформы. Однако динаров не было – ни голубых как незабудки сотенных билетов, ни рыжих, как будто огоньки, пятисоток, из-за чего отъезд в Дубровник каждый день откладывался. Тетя составляла длинные телеграммы, мучительно пытаясь сначала решить, каким набором упрямых латинских букв, передать простые русские слова на «ч», «ш» или «щ», а затем совсем уже отчаянно старалась угадать гостиницу сначала в Аугсбурге, где, как писали немецкие газеты, проходил финальный матч на кубок Кайзер-лиги, а после в Леверкузене, в котором из-за ничейного исхода первого поединка была назначена решающая переигровка.

Сидя прямо на полу гостиничной комнаты под окном, которое ночами далекие полярные звезды превращали в двадцать девятую, лишнюю кость, то двоечку, то троечку, то уступали облакам для пусто-пусто, Сукин тем временем пытался разрешить загадку законных двадцати восьми. Он искал тот ключик, который, сложившись, обрывает череду ходов, запирая волшебным образом непроницаемую, всегда неверную и относительную темноту навек, и оставляет победителю лишь вечный свет абсолютного. Однако геометрия спасения Сукину не давалась: начинал ли он с двойных костей, как те давние злые старики в мундирах сгинувших департаментов, или сперва ставил любую несимметричную, случайную, как потусторонний счет в ночном гостиничном окне, – все равно конец был одинаков. Раз за разом выходило именно то, о чем говорила тетя, Сукин все сбрасывал с руки, плоская ерунда. Хвосты не отсекались, они пристраивались, то хохолком к головке того, что лишь секунду назад казалось искомым знаком небесного птичьего звукоряда – волшебного ключа, то превращались в разновеликие лапы-культи и лепились бездарными конечностями к изящному телу-трубочке или совсем уже подлым образом внезапно выпрастывались змеиным бесконечным зубом из его бородки. И ничего не помогало, замешивал ли Сукин кости перед раскладкой широко, двумя руками, как целый океан, или щелчками большого и указательного расталкивал поодиночке долго и мелко, как будто лодочки в затоне, – нужное от ненужного внезапным ходом не отделялось, рано или поздно пристраивались все двадцать восемь до единой. Неизбывный шум всеобщего собрания не давал зазвучать одной чистой, глубоко личной мелодии. И ни одной новой мысли не было в голове, лишь глупая, день ото дня сдувавшаяся линза розового шарика. Эта груша-безнадежность все ниже и ниже пригибала Сукина к полу, и в конце концов, после совершенно бесплодной недели, приклеенный уже животом к ковровой дорожке, он в горькой сладости полного отчаяния предался занятию совершенно пустому и даже позорному по своей очевидной бессмысленности. Сукин наладился на одной поставленной на ребрышко кости, словно на черной курьей ножке, строить домики и башни. И в этом деле, освобождавшем его ум от бестолковых и навевавших лишь кислую дымку тоски напрасных усилий, Сукин к стыду своему и беспримерному унижению поразительным образом преуспел. Ему удавались целые храмы на одной кости пусто-пусто или шесть-шесть. Эти неверные, как книжные миражи, пагоды на одном уголке, сфинксы на жердочке покачивались у Сукина перед глазами и не падали, будто бы демонстрируя с наглядностью Пифагоровой теоремы незыблемость и нерушимость всей той череды лжи и обмана, которая сгущалась вокруг него концентрическими кругами и втягивала в себя, будто пучина одинокий камешек. А когда ценой немыслимого усилия Сукин снова и снова вырывался из месмерического оцепенения утопающего и резким движением руки крушил очередной доминус вобискум, у него за спиной тихонько приоткрывалась дверь и нежный, напевный голос звал: «Малыш, иди скорее к своей тете», – не было уже никаких сил противиться дурману полной и совершенной безвыходности.