– Садись, – императрица указала на мягкое кресло. И самолично наполнила чаем кружку. Кружки вновь же она предпочитала огромные, пузатые, той разляпистой красоты, которую так ценило простонародье. Женечке пришлось удерживать ее обеими руками. – Пей… ему говорила?
– О чем?
– О том, что беременна, – Медведица кидала в чай сахар. Много сахара. Так много, что куски его выглядывали из чашки. Они медленно таяли, напрочь убивая и вкус, и аромат напитка, но ей все-то казалось мало. И она чай закусывала сахаром же.
Или черным хлебом.
– Я… – Женечка вспыхнула.
– Беременна, – вздохнула Медведица. – Вот же ж… молодые, безголовые… и сама, стало быть… уж который месяц кровей нет, а ты…
Она укоризненно покачала головой, и Женечка похолодела, осознав, до чего права Анна Васильевна. Ведь и вправду… который месяц… а она… забыла?
Распереживалась?
Спряталась за этими переживаниями, и все прочее стало неважно.
– Не знает… это хорошо, девонька… это очень и очень хорошо, – взгляд Медведицы был тяжел. – Знал бы, было бы сложнее.
На столе появился полупрозрачный флакон из мутного стекла.
– Вот… три капли и проблема решится.
– К-какая…
– Такая, деточка, которая у тебя там, – Ее императорское Величество ткнули пальцем в живот. – Империи ублюдки не нужны.
Женечка положила руку на живот.
Странно как… она беременна? Беременна… выходит, что… и вправду… и сперва сама эта мысль ее поразила до глубины души. Испугала? Определенно. Но после, когда страх прошел, на сердце стало спокойна. Если Женечка беременна, то…
…он вернется.
Как только Женечка напишет, ее Саша вернется. И будет свадьба, наследник… его ведь так ждут все? И стало быть…
– На вот, – Медведица протянула письмо. – Читай. И заметь, писано было без всякого принуждения…
Вода все еще капала.
И все скорее, скорее, того и гляди, прорвется, хлынет темною волной, затопив и дом, и людей в нем. Анна положила руку на загривок Аргуса.
– Ты был тогда предельно откровенен… с матерью. Ты просил ее решить вопрос. Подарить мне дом. Или поместье. Или еще что-то на собственное ее усмотрение. Откупиться, верно? Сделать так, чтобы к его возвращению я была… где-нибудь подальше от Петергофа. Желательно, замужем, поскольку ты не был уверен, что устоишь, если я буду при дворе.
– Я был молод. И этот вариант показался мне наилучшим выходом.
– Знаешь, что она мне сказала еще? Что ее покойный муж тоже был трусоват во всем, что касалось женщин. Почему ты не написал мне? Почему не сказал? Ни о сомнениях, ни…
Анне не хочется смотреть на этих двоих, и она отводит взгляд.
– Я ведь отказалась… она уговаривала. Приводила аргументы… империи и вправду не нужны ублюдки, которые могут в теории претендовать на престол. Более того, империя ослаблена, она не вынесет новой войны, а та всенепременно случится, если я окажусь недостаточно благоразумна. Мне следует смириться. Принять свою участь. Это больно, но… боль пройдет. И я сама могу назвать цену. Любую. В рамках разумного… твоя мать, к слову, отличалась изрядной скупостью.
– Из-за войны.
– Что?
Его императорское Величество повернулись к княгине.
– Когда во дворце началась смута, матушке пришлось бежать. И быстро. Так быстро, что она ушла в легком платье и жемчугах, которые потом продавала, чтобы мы выжили. А выживать пришлось куда дольше, чем она думала. И когда жемчуга закончились, а драгоценности во время войны стоят куда дешевле, она голодала. Мы все голодали.
– И что?
– Ничего. Она до конца жизни боялась, что однажды все повторится. И даже во сне не снимала кольца. А под кроватью стояла шкатулка. Камни, цепочки, просто золотые монеты. Бумажные-то быстро утрачивали ценность. Золото куда надежней.
– Хочешь, чтобы я ее пожалела?
– Нет… просто… вспомнилось. Я… не знал. Она написала, что ты разозлилась и попыталась проклясть ее, но проклятье вернулось.
– И ты поверил?
– Она моя мать.
– А я?
– А ты… ты была другом, но еще и проблемой. И да, я, возможно, обрадовался, что получилось именно так. Сложно разорвать отношения с девушкой, которая ни в чем перед тобой не виновата, кроме разве что излишнего совершенства. Куда проще, если вдруг она окажется совсем не такой, как представлялось.
Тьма коснулась ладоней Анны, предупреждая, что время, им здесь отведенное, почти иссякло.
– Я никого… я просто отказалась избавляться от ребенка. От того ребенка, который вдруг стал не просто не нужен, он стал опасен… и я вместе с ним.
…флакон остался на столе.
В той комнате с медвежьей – будто в насмешку – шкурой на полу, с камином и чайным столиком, который почти полностью занимало блюдо с колотым сахаром. Она ничего не сказала, та женщина в черном платье. Она позволила уйти.
Удалиться.
Она лишь бросила:
– Подумай хорошенько, девочка. Не надо делать глупостей. Не заставляй меня…
Но разве глупость?
Женечка любила этого ребенка, теперь только его, будто вся та любовь, которая предназначалась Сашеньке, вдруг досталась лишь ему.
Или ей?
Она добралась до дома.
И вещи собрала… как, собрала? Смахнула со столика драгоценности, бросила в кофр смену белья, щетки для волос, пудреницу и прочие дамские мелочи. Сунула туда же плюшевого зайца, подаренного Сашенькой на именины, и тут же вытащила, отбросила от себя, будто именно этот заяц и был виновен во всех ее бедах.
Попыталась снять злосчастное кольцо, но…
Застряло.
Было больно. Внутри. В душе… и еще под сердцем, будто тисками сжали. Тогда Женечка не подумала, что это проклятье. Тогда… тогда она хотела лишь убраться подальше из дома, где больше не была счастлива.
– Отец… он вздохнул с немалым облегчением, когда я вернулась. Обнял и сказал, что все наладится. Матушка показалась мне такой растерянной. И виноватой. Будто это она предала, а не ты, – княгиня поднялась. Она подошла к окну, положила руку на стекло. – Никто со мной не заговаривал о нем… напротив, отец предложил покинуть Петергоф, и я согласилась. Мы уехали тем же вечером.
Стекло становилось серым.
И серость эта расползалась пятном.
– Наше поместье находилось неподалеку. А спустя несколько дней я слегла. Сперва решили, что это от нервов. Потом… потом было поздно. Проклятье слишком прочно вросло в меня, чтобы можно было его извлечь.
Анна видела лицо этой женщины, совершенное в каждой черте своей. И закрытые глаза. И губы, которые шевелились, будто она молилась.
Или оправдывалась?
К чему теперь оправдания?
– У нее была моя кровь. Или кровь моей матушки? И те, кто знал, что с кровью сделать. Кто? Думаю, Белов, верный пес, которого она посадила на цепь возле Сашки. Правда, потом сама же и отослала. Наверное, поняла, что в Беловской голове неладное творится. Она неплохо разбиралась в людях, Анна Васильевна. И сумела дотянуться до меня. Знаешь, что особенно обидно? Она не пожалела и мою мать. А ведь они вместе прошли и через ту войну, и через голод, и через многое. А мои братья заплатили жизнью за ее трон.
– У нее не было выхода.
– Был. Она могла отписать тебе. Ты бы вернулся. Мы бы поженились. А дальше… как-нибудь… ты сказал, что мы сумели стать друзьями. Разве этого было мало?
По серому пятну поползли трещины.
– Не надо, – попросили Его императорское Величество.
– Что не надо? Вспоминать? Знаешь, каково это, задыхаться от боли, понимая, что вот-вот тебя не станет?! Просто не станет лишь потому, что ты не вписалась в чьи-то планы. Что не было любви, не было ничего… память лжет, а правда… правда неприятна. Отец сумел сдержать развитие проклятья, и мама… она умоляла его придумать что-то… хоть что-то… не важно, какой ценой… если бы помогло, она отдала бы свою жизнь. Она ее и отдала, сердце слабым оказалось, да… нам потом и соболезнования прислали с букетом. Красивым, надо сказать. Я розы ненавижу с тех пор, особенно белые. Хотя и понимаю, что цветы не виноваты. Это люди лицемерят. А цветы… они просто есть.