И надо же было случиться совпадению, — вскоре после всех этих неприятностей Гульшагида получила вызов на заседание партбюро. Она пошла туда встревоженная. Возникали всякие мрачные предположения, — наверное, до сведения бюро дошла склока с Саматом Салаховым; возможно, с ней хотят поговорить о ее промашках на работе. На заседании присутствовал инструктор райкома. Сверх ожидания, все обошлось не только мирно, но даже на пользу Гульшагиде. На партбюро ее попросили — да, да! — руководить кружком партийного просвещения. Кружковцы уже приступили к изучению материалов партсъезда, но занятия срываются из-за несерьезного отношения руководителя.
Гульшагида не сразу согласилась. Времени у нее сейчас в обрез. Она готовится к сдаче кандидатского минимума. Но, пораздумав, все же решила не отказываться от нового поручения.
Когда она возвращалась с партбюро, встретился Абузар Гиреевич, спросил, как дела с «пламенным фотометром».
— Вы были правы, Абузар Гиреевич, — невесело улыбнулась Гульшагида, — «пламенный фотометр» при первом же прикосновении опалил мне крылья. Алексей Лукич отрезал: «Не предусмотрено сметой».
— Я предупреждал вас… В прошлом году мы уговорили его купить дополнительно один аппарат. Так ему влепили выговор за нарушение финансовой дисциплины. Теперь его трудно подбить на самостоятельный поступок. Он человек инструкции.
— Но ведь инструкции иногда отстают от жизни.
— Поэтому, я думаю, вам следует продолжать борьбу за фотометр, — неожиданно заключил Тагиров.
Дома, после ужина, Гульшагида, не теряя времени, разыскала блокноты, записи прежних своих выступлений в Акъяре о съезде партии. Освежая память, перечитывала газеты тех дней, испещренные красным и синим карандашами.
На первое занятие Гульшагида пошла не без волнения. Ей захотелось одеться торжественней, и она надела новый черный костюм, в котором была на съезде, и белую блузку.
Просторная комната для лекционных занятий, к удивлению Гульшагиды, была заполнена людьми. Вместо двадцати человек, записавшихся в кружок, явилось вдвое больше. Здесь были не только санитарки и сестры, но и выздоравливающие больные.
Вдруг Гульшагида увидела, как вошли и сели в последнем ряду профессор Тагиров и… Фазылджан Янгура. «Зачем они здесь? Что им тут нужно?..» — заволновалась Гульшагида. Однако надо начинать. Волнуясь, она подошла к столу, открыла свои записи. Больше всего она боялась искусственного пафоса, громких и пустых фраз, — не так-то легко было находить простые, задушевные, содержательные слова. К тому же ее слушают два профессора… Особенно смущал ее Янгура.
Все же через пять — десять минут она взяла себя в руки. Голос перестал дрожать, и слова зазвучали уверенней. Сегодня было вводное занятие, первое знакомство со слушателями, и Гульшагида ограничилась рассказом о приподнятой и в то же время деловой атмосфере, царившей на Двадцать втором съезде партии, о своих чувствах и волнениях, о встречах и разговорах с примечательными людьми. Ее задушевный рассказ расположил слушателей. Немало интересного рассказала она и о московских больницах, в которых ей удалось побывать.
Оба профессора не остались в комнате до конца беседы. Но когда Гульшагида, ответив на все вопросы, вышла в коридор, Абузар Гиреевич и Янгура все еще стояли у окна и о чем-то разговаривали. Гульшагида поздоровалась с ними, смущенно сказала:
— Вы, право, поставили меня в неловкое положение. Ведь беседа моя рассчитана на слушателей не очень-то подготовленных.
— Простите, Гульшагида-ханум, моей вины тут ни капельки нет, — располагающе улыбнулся Янгура. — Меня зазвал Абузар Гиреевич: «Вы должны послушать молодого врача — делегата съезда». И я не раскаиваюсь, что слушал, хотя и не до самого конца.
Из больницы вышли втроем. У подъезда Абузар Гиреевич сел в машину, а Янгура предложил Гульшагиде немного пройтись по пути к ее дому. Гульшагиде как-то неудобно было перед Абузаром Гиреевичем, а с другой стороны, ее отказ мог бы удивить старого профессора, далекого от предрассудков.
— Я очень рад этой счастливой случайности, — заговорил Янгура. — А то ведь у вас не допросишься встречи. Зову в театр — отказываетесь…
— Не надо об этом, Фазылджан Джангирович. Поговорим о чем-нибудь другом…
— Хорошо, поговорим о другом… Я слышал, будто вас обидел один негодяй! — вдруг сказал он. — Это правда? При первой же встрече я сверну ему шею.
Гульшагида внутренне сжалась, не нашлась что ответить.
— Вы же на десять голов выше этих злоязычников, Гульшагида-ханум! — горячо говорил Янгура. — Отвечайте молчаливым презрением этим злопыхателям.
Они проходили по бульвару. По обеим сторонам дорожки высокие сугробы. На площадке дети слепили огромного снежного человека. Вместо глаз вставили угольки. Все это было очень забавно. Но сейчас Гульшагиде не до забав. Она вздохнула.
— Советовать легко, Фазылджан Джангирович… Впрочем, я не хочу сожалений. Сама сумею защитить себя. До свидания! Спасибо за сочувствие. Мне вот сюда…
7
Раньше после каждой встречи с Янгурой Гульшагида чувствовала странные угрызения совести. Сейчас этого уже не было. И действительно — перед кем она должна отчитываться? Чью честь обязана оберегать?
Вдруг она остановилась в изумлении. На скамейке у крыльца дома, где она жила, сидел не кто иной, как Аглетдин-бабай в своей круглой, отороченной мехом шапке, с серебристой, словно молодой месяц, бородой.
— Аглетдин-бабай, вы ли это? ~ радостно подбежала она к нему, протягивая обе руки.
— А кому же еще быть, как не мне? Хорошо ли поживаешь, доченька?
— Отлично, Аглетдин-бабай. Сами-то как чувствуете себя? Что нового в Акъяре? Все ли там благополучно?
— В Акъяре-то ничего, — проговорил бабай с заметным упреком. — Кажется, ты уже начала забывать нас?
Гульшагида даже обиделась.
— Что вы, Аглетдин-бабай! Акъяр для меня был и навеки останется родным и дорогим. Я никогда не смогу забыть его. Вы так обрадовали меня, не знаю, как благодарить. Чего же сидите здесь? Дома никого нет, что ли?
— Есть, почему нет. Я уже и в дом заходил, и базар ваш успел посмотреть. Теперь вот отдыхаю.
— Так пойдемте в дом… Вы проголодались, наверно?..
Во дворе Гульшагида увидела — перед сараем свалены дрова.
— Уж не мне ли привезли?
— Кому же еще? Дрова неплохие, береза да сосна. Не растащат ночью?
— Никто не тронет наши дрова. Завтра же позову пильщиков.
— Эй, на что пильщики, когда есть Аглетдин-бабай!
Они вошли в дом. Старик снял шубу и, прежде чем сесть за чай, принес из чулана свой мешок. Теперь Аглетдин был в чистеньком бешмете без рукавов, в теплых белых носках домашней вязки, на голове тюбетейка.
— Вот это, что сверху лежит, тебе от Сахипджамал, — говорил он, подавая гостинцы. — Велела отдать в собственные руки. И копченый гусь — тоже ее подарок. А гороховая и пшеничная мука от меня. Ты ведь любишь клецки. Какие могут быть клецки, если не подмешать гороховой муки! Мед в бочонке принес пчеловод Ходжавали. «Пожалуйста, говорит, пусть примет подарок, — благодаря ей я на ноги поднялся». И долговязый Мубарак, и его жена Майшакар, и Мутагар, и комбайнер Митри Палыч, и жена Питяняя Якуба Нурлыга-ян — все хотели послать тебе гостинцы, да я не взял. «Всего-то, говорю, на воз не покладешь, Гульшагида не такая уж беднячка. А спасибо ваше да благодарности — это охотно передам». Ой, сколько благодарности тебе, доченька! Мутагар сейчас как лошадь бегает, о смерти и думать перестал. А у долговязого Муба-рака шум в голове кончился, а Майшакар забыла, где у нее печень… — Аглетдин-бабай рассказывал все это с довольным смешком.
Напившись чая и дополнив свой рассказ еще некоторыми подробностями об акъярском житье-бытье, Аглетдин-бабай умолк, дожидаясь, пока Хатира-апа выйдет на кухню. А когда она вышла, понизил голос до шепота, поделился самым заповедным:
— Не сердись, доченька, — деревенские наказали мне вот о чем еще узнать… Дело, как говорится, житейское, стыда в этом нет… Мастюра, дочка Гайфи, приехала из Казани с культурного семинара и рассказывала: дескать, наша Гульшагида замуж собирается. Вот мне в Акъяре и наказали самые близкие люди: «Разузнай, когда будет свадьба. Поскольку у Гульшагиды никакой родни нет в Казани, мы уж не позволим ударить лицом в грязь». Наши люди в Акъяре, сама знаешь, щепетильные. Девушку ли кто выдает, парня ли женят — в лепешку расшибутся, но уж перед соседями не осрамятся. «Так что, говорят, всем селом поможем, а уж свадьбу справим как положено». Ты на меня не серчай, доченька. Я только слуга твоих друзей, передаю, что велено.