— Так я жду тебя через час. Зал номер одиннадцать, — оборачивается он, на ходу застегивая куртку.
В суд она идет медленно. Когда попадает в зал, слышит хриплый, прерывистый голос Тихонькина. Опоздала.
— ...Я думал его поучить только, — бормочет Тихонькин, присвистывая на букве «ч».
— Вы помните, как ранили Рябинина? — раздается вопрос Родиона.
— Я же сказал, что помню...
Теперь Наташа отчетливо видит Тихонькина. Низкорослый, с красивыми темными глазами, выбритый опытной рукой.
— Заявляю ходатайство перед судом на проведение эксперимента.
— Попрошу подробнее рассказать о сути эксперимента, — говорит обвинитель.
Родион торопливо описывает задуманное.
— Не вижу особой необходимости в этом, — пожимает плечами прокурор Мокроусов. — Впрочем, если защита настаивает... Я не против.
Судья, посоветовавшись с заседателями, кивает.
— Внесите! — приказывает он.
Дверь открывается, двое конвойных вносят высоченный манекен.
По залу проходит тревожный шорох.
Куклу водворяют на пол перед столом суда, она кажется громадной. Рост Рябинина — сто девяносто два сантиметра, — воспроизведенный в муляже, выглядит в небольшом зале неправдоподобно высоким.
— Дайте, пожалуйста, подсудимому деревянные ножи, — обращается Родион к конвойному и, обернувшись к Тихонькину, предлагает. — Покажите суду, как вы ударили.
Тихонькин бледнеет, внезапность предстоящего сражает его, но он силится овладеть собой. Наконец он поднимает горящие глаза на смуглолицего конвоира и берет у него деревянные ножи.
Теперь Наташу поражает на лице Родиона новое выражение — тяжелой необходимости и властного вдохновения. Таким она его совсем не знает. С болезненным возбуждением следит он за борьбой, происходящей в Тихонькине, маниакально убежденном, что обязан доказать то, чего на самом деле не было. Держа по ножу в каждой руке, подсудимый подходит к кукле, мучительно долго прицеливается, но ударить не может. Руки не слушаются, его бьет дрожь. Наконец он напрягается и делает первую попытку. Нож, соскользнув, задевает бедро.
— Михаил, брось! — неистово орет кто-то.
Все видят вскочившего с места Кеменова.
— Подсудимый Кеменов! — спокойно останавливает его судья. — Ведите себя как полагается! Успокойтесь! Иначе мы вынуждены будем прервать заседание.
Кеменов садится на место. Кабаков, закрыв голову руками, медленно раскачивается из стороны в сторону.
Держа нож лезвием вверх, невысокий Тихонькин снова направляет его в правый бок манекена, там, где расположено легкое. Но и на этот раз удар, направленный снизу вверх, не соответствует тому, подлинному. Со все нарастающим остервенением Тихонькин бьет и бьет в куклу, стараясь попасть в легкое. Кажется, он рухнет сейчас. Наконец он останавливается в изнеможении.
— Отдохните, — говорит судья ровным голосом, — если хотите, попробуйте еще раз... Вы по-прежнему настаиваете на своих показаниях?
Наташа чувствует подступающую дурноту. Она опирается на чье-то плечо и, пригнувшись, выскальзывает из зала.
Дома она падает в кресло, долго сидит не шевелясь, затем набирает телефон тощей пациентки.
— Забыла дать вам совет в дорогу. Вы ведь сегодня собираетесь?
— Да, еду, — помолчав, отвечает та. — Пропущу стаканчик на дорогу — авось проснусь в Орле.
— Старайтесь парик не больше трех часов носить, проветривайте кожу. — Наташа замолкает. — Ну что ж, отвлечетесь — в вагоне новые впечатления, новые люди.
— Какое там, — возражает пациентка. — От себя не уйдешь. Надо решаться на что-то. Вчера он говорит: «К Новому году чтобы была на месте, слышишь?» — «Слышу, говорю, а что за толк? Моя компания тебя все равно не устраивает. Прожду целый вечер одна». — «И подождешь, говорит, от тебя не отвалится». Я и отвечать не стала, что ему, дураку, объяснишь. А он видит, молчу, и еще добавил: «Настанет, говорит, у меня такое настроение — повидать тебя — приду. Выпьем чин чинарем, разложим по параграфам нашу семейную канитель. А не настанет — спать ложись. Что тебе еще делать-то?»
— И вы это все сносите? — ужасается Наташа. — Да бросьте вы его! Видная такая женщина. Зачем он вам?
— Пробовала, — вздыхает пациентка. — Однажды даже к подруге переехала — через неделю является. Ласковый, как дворняга. С подарками. Я, мол, тебя в обиду не дам ни себе, ни другим. Вернулась. А через три дня он мне консервной банкой промеж лопаток врезал. И опять все пошло-поехало. Теперь куда уж денусь? Мне теперь — все. Крышка. Ребенок у меня будет.
— Ребенок? — совсем теряется Наташа. — Так, может быть, это все и поправит? Сын или дочь...
— Не поправит. — Пациентка долго молчит, потом раздается всхлип, звон стекла. — Я только намекнула, а он: «Немедля чтобы избавилась, говорит. Я еще себя не похоронил — детей заводить. Мне еще пожить охота». — Пациентка замолкает надолго. — Мне ведь аборт никак нельзя, — совсем тихо добавляет она. — Кровь плохо свертывается. Да и вообще не хочу, понимаете, не хочу я! Может, это последний мой шанс...
Наташа ищет, что бы ответить, но так и не находит.
— Вернетесь — позвоните, пожалуйста, — просит она. — И теперь уж пить-то не надо, ребенок ведь... А насчет волос не тревожьтесь, за десять сеансов мы это поправим.
— Позвоню, — обещает пациентка.
Наташа сидит с телефоном на коленях в состоянии, близком к панике. Утренний эксперимент, поведение Родиона, незнакомого, безжалостного — как охотник, настигающий дичь, — и еще этот разговор. Ей почему-то кажется, что тощая пациентка непременно покончит с собой. Или что-нибудь в этом роде случится. «Что же теперь делать?» — лихорадочно прикидывает она.
Звонит телефон. Она машинально берет трубку.
— Это ты? — тихо гудит юношеский басок. — Ну как тебе живется, Кот?
Котом она была только для одного человека.
— Ничего. Живу. Ты-то как?
Он что-то начинает рассказывать о ребятах со Щербаковки, о своем дипломе, нововведениях в Измайловском парке, а у нее внутри все дрожит. «Ах, Толенька, Толенька. Милый ты, светлый мой человек».
— ...Вообще-то живем мы интересно, — закругляется он. — Мама тебя на именины приглашает. Придешь? Ладно, ладно. Знаю. Только ты вот что... Поимей в виду, если у тебя что не так, мы тебя ждем, поняла?
Наташа слушает, по щекам ползут слезы. Какие такие локаторы водятся у людей, которые все понимают? И самой-то себе не объяснишь, почему ей здесь не по себе, почему не может она привыкнуть и уж не привыкнет, видно. И все равно у нее на уме только этот занятый своими процессами, ограблениями, убийствами, глухой ко всему другому человек. Только этот. Которому она не очень-то и нужна. А тот — милый, славный, лучший в мире Толенька, — он не для нее.
Наконец она справляется с собой.
— Ты... сам меня нашел, Толя?
Он смеется.
— Нет, объявление в газете прочел. В общем, — он пересиливает себя, — мы ждем тебя д о м а. — Он все никак не решается повесить трубку. — Ну пока, Кот.
— Пока, — шепчет она, не вешая трубку.
XIV
В день эксперимента Олег не был в суде. Он все забыл — и обещание Родиону, и встречу с Ириной, — когда обвалилось на него сообщение Инны Ивановны, что у четырех из тридцати пяти больных, лечившихся по новой системе, резкое ухудшение.
Он метался из кабинета в кабинет, сопоставлял анализы, цифры давления и множественные кривые, подолгу сидел у каждой койки, расспрашивая больных об их самочувствии. К двенадцати собрал всех сотрудников, пригласив и смежников, но консилиум был малорезультативен.
Только к вечеру он выбрался к Родиону.
В дверях молча стояла молодая женщина.
— Помнишь Наташу? — вяло спросил Родион, представляя ее, и Олег попытался вспомнить, когда он видел это точеное лицо, черные жесткие волосы, темные глаза, чуть разбегающиеся в разные стороны. — Заходи, ужинать будем.
Наташа молча, без улыбки следила за Олегом, за его колебаниями, затем взяла со стола поднос и вышла.
— М-да, — промямлил Олег. — Давняя твоя барышня.
— «Барышня», — передразнил Родион. — Полегче на разворотах.
Олег скинул куртку, присел. Он жалел, что пришел.
Спустя минут десять, когда с кухни послышалось шипение и запахло жареной яичницей, Олег почувствовал себя увереннее.
— Хорошенькая... — сказал он, затягиваясь. — Курить не запрещает?
— Ты ведь уже куришь, что спрашиваешь? — засмеялся Родион, и в голосе и смехе было что-то новое. — Знаешь, — сказал он с тем же подъемом, — я тебе дико признателен за приезд. Хотя это и не из-за меня. Но все равно... — Он расставил тарелки, чашки. — Да тебе и самому крайне полезно было понаблюдать за процессом Рахманинова. А?
Олег кивнул. Ему нравилось в этой комнате, он на минуту забыл о своих бедах, размяк. Его потянуло философствовать.