устои Государства (а такая деятельность, безусловно, нетерпима), это будет война со всеобщим пренебрежением существующими разумными и либеральными законами, особенно тем законом, который – для общественного же блага! – должен обеспечить ограничение роста населения. «Во всех уголках планеты, – с серьезным видом бормотало мерцающее изображение, – лидеры государств сегодня вечером или завтра утром скажут примерно такие же твердые слова своим народам. Весь мир объявляет войну самому себе… строжайшие наказания за продолжающуюся безответственность (несмотря на то, что наказующему гораздо больнее, чем наказуемому)… выживание планеты зависит от баланса между количеством населения и научно рассчитанными минимальными нормами продовольствия… затянем пояса… будем бороться с недостатками… сплотимся… мы все преодолеем… да здравствует Король».
Тристрам и Беатриса-Джоанна пропустили также захватывающие кадры кинохроники, показывавшие быструю ликвидацию забастовки на заводах «Нэшнл Синтелак». Они не видели, как полицейские, прозванные «серыми», орудовали дубинками и карабинами, и как они при этом улыбались и как разлетающиеся мозги забрызгивали объективы кинокамер.
Пропустили они и последовавшее позже сообщение о создании корпуса так называемой Народной полиции. Ее Столичным Комиссаром должен был стать хорошо известный им обоим человек – брат, предатель, любовник…
ЧАСТЬ II
Глава 1
Во всех Государственных Учреждениях действовала система восьмичасовых рабочих смен, однако в школах и колледжах сутки были разбиты на четыре смены, по шесть часов каждая. Занятия велись непрерывно, каникулы предоставлялись по скользящему графику.
Месяца через два после начала Интерфазы Тристрам Фокс сидел за своим ночным «завтраком». Его смена начиналась в час ночи. Полная луна заглядывала в окно. Тристрам пытался съесть что-то вроде бумажной каши, сдобренной синтелаком. Хотя теперь он чувствовал себя голодным в любое время дня и ночи (пайки были сильно урезаны), протолкнуть в себя этот мокрый волокнистый ужас ему было так же трудно, как давиться собственными извинениями. В то время как он пытался разжевать то, что было у него во рту, блестящий черный «Диск Ежедневных Новостей» на стене, медленно вращаясь, пищал своим искусственным, как у мультипликационного мышонка, голосом двадцатитрехчасовой выпуск.
«Беспрецедентно низкий уровень добычи сельди объясняется только необъяснимой неудачей с ее разведением, сообщает Министерство рыбоводства…» Тристрам протянул левую руку и отключил «Диск».
Контроль над рождаемостью среди рыб, так, что ли? Перед Тристрамом мелькнуло видение, всплывшее откуда-то из глубин памяти: большая круглая плоская, не помещающаяся на тарелке, рыба, политая ярко-коричневым острым соусом.
Теперь вся пойманная рыба перемалывается машинами, превращается в удобрение или добавляется в универсальные пищевые брикеты, из которых можно сварить суп, приготовить котлеты, испечь хлеб или пудинг и которые Министерство естественной пищи распределяло в качестве главной составляющей еженедельного пайка.
Когда в гостиной перестал звучать маниакальный голос, изрекавший ужасные газетные штампы, Тристрам еще более явственно услышал, как в ванной тошнит его жену. «Бедная девочка, ей теперь постоянно бывает плохо по утрам. Возможно, что это из-за пищи. От такой еды любого стошнит».
Тристрам встал из-за стола и пошел посмотреть, что с Беатрисой-Джоанной. Та выглядела бледной и измученной, двигалась с трудом, приступ рвоты измучил ее до предела.
– На твоем месте я бы сходил в больницу, выяснил, в чем дело, – мягко проговорил Тристрам.
– Со мной все в порядке.
– А по-моему, с тобой совсем не все в порядке.
Тристрам перевернул наручное микрорадио. Часы на обратной стороне показывали половину первого.
– Я должен бежать.
Тристрам поцеловал Беатрису-Джоанну в мокрый лоб.
– Позаботься о себе, дорогая. Сходи в больницу и покажись кому-нибудь.
– Ничего страшного. Просто животик болит.
И в самом деле, будто специально для него, Беатриса– Джоанна стала выглядеть значительно бодрее.
Тристрам оставил жену одну (ведь у нее только «животик болит») и присоединился к группе соседей, поджидавших лифт. И престарелый мистер Этроул, и Фиппс, и Артур Спрэгг, и мисс Рантинг – все они были прессованными брикетами человечества, вроде брикетов пищевых: смесь Европы, Африки, Азии, присыпанная солью Полинезии, и все они направлялись на работу в свои Министерства и Народные Предприятия. Олсоп и бородатый Абазофф, Даркин и Хамидун, миссис Гау, мужа которой забрали три недели назад, – они были готовы заступить на смену, заканчивающуюся двумя часами позже смены Тристрама. Мистер Этроул говорил дрожащим старческим голосом: – Нет ничего хорошего в том, как мне кажется, что эти легавые повсюду за нами наблюдают. Я молодой был – такого не было. Если вам хотелось перекурить в сортире – вы шли и курили, и никто не задавал никаких вопросов. Не то что теперь, да-да! Теперь эти легавые вам прямо в затылок сопят, куда ни пойдешь. Не к добру все это, я так думаю.
Этроул ворчал, бородатый Абазофф кивал, пока они не втиснулись в лифт. Этроул был старым, безобидным и не очень умным человеком, завинчивавшим один большой винт на задних стенках телевизионных ящиков, которые ползли перед ним бесконечной чередой на ленте конвейера.
В лифте Тристрам тихонько спросил миссис Гау:
– Есть новости?
Миссис Гау – женщина лет за сорок, с продолговатым лицом, сухой кожей, смуглая, как цыганка, подняла на него глаза.
– Ни слова. Я уверена, что его расстреляли. Они его расстреляли! – неожиданно выкрикнула она. Окружавшие их люди делали вид, что ничего не слышат.
– Ну, этого не может быть! – Тристрам ободряюще похлопал ее по тонкой руке. – Ведь он в действительности не совершил нйкакогопреступления. Он скоро вернется, вот увидите.
– Он сам виноват, – продолжала миссис Гау. – Он пил этот алк. И разглагольствовал. Я ему всегда говорила, что как-нибудь он наболтает лишнего.
– Ничего, ничего, – утешал соседку Тристрам, продолжая похлопывать ее по руке.
Правда заключалась в том, что мистер Гау в тот день (с «технической», так сказать, точки зрения) вообще ничего не говорил. Он просто издал громкий неприличный звук – рыгнул,
– проходя где-то в районе Гатри-роуд мимо группы полицейских, стоявших у входа в одну из самых мерзких забегаловок. Его увезли на тачке среди всеобщего веселья, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Так что, по нынешним временам, алк лучше не пить, а оставить «серым».
4 – 3 – 2 – 1. Приехали.
Толпа вынесла Тристрама из лифта. Лунная фиолетовая ночь ждала его на улице, забитой людьми. А в вестибюле дежурили члены НАРПОЛа – Народной полиции, в черной униформе, в фуражках с блестящими козырьками, кокардами и эмблемами в виде разрывающихся бомб, которые при ближайшем рассмотрении оказывались раскалывающимися яйцами. Невооруженные, менее склонные к скорой расправе, чем «серые», элегантные и вежливые, они, в большинстве своем, делали честь своему Комиссару. Тристрам, влившись в толпу