Читать интересную книгу Обретение крыльев - Сью Кидд

– Вот, возьми выпивку, – предложила я, – а я заберу книжечку.

И отдала ему корзину. А потом, прихрамывая, пошла прочь вместе с моим хитрым кроликом и смешалась с толпой.

Маркет-стрит осталась позади. Солнце разливало по гавани оранжевые отблески, ограда сада отбрасывала зеленоватые тени. Взад-вперед по улице мчались пролетки, запряженные лошадьми.

Я не торопилась. Я знала, что меня ожидает.

Недалеко от усадьбы Гримке я увидела пароходную пристань и белое оштукатуренное здание с вывеской над дверью «Пароходная компания Чарльстона». Мужчина с карманными часами в руке запирал дверь. Когда он ушел, я спустилась на пристань и села, укрывшись за деревянными ящиками, понаблюдала за ныряющими пеликанами. Затем вынула книжечку из кармана, с ладони слетели хлопья сажи. Над некоторыми фразами пришлось потрудиться. Спотыкаясь на том или ином слове, я пристально всматривалась в буквы, пока не проявлялся смысл. Это напоминало поиск картинок в облаках.

Достопочтенные друзья!

Обращаюсь к вам как раскаивающаяся рабовладелица с Юга, безоговорочно признающая тот факт, что негр не раб, которым можно владеть, а человек милостью Божьей…

* * *

Маленькая госпожа приказала высечь меня кнутом при свете луны.

Когда поздно вечером я появилась у ворот без привозного виски и денег, она велела Гектору позаботиться обо мне. Было темно, на черном небе проступали яркие, словно вырезанные из олова, звезды, и светила полная луна. Фигура Гектора отбрасывала на земле четкую тень. Он снял с пояса кнут из бычьей кожи.

Я всегда черпала силы у матушки, а она умерла.

Гектор привязал меня за кисти рук к столбу крыльца кухонного корпуса. Последний раз меня секли за то, что я училась читать, – одна плеть, на сладкое, как говорили у нас, – и Томфри привязывал меня к этому самому столбу.

На этот раз десять плетей. Цена за то, что читала написанное Сарой.

Я ждала, повиснув спиной к Гектору. Мне было видно, как Гудис скрючился в тени у ограды огорода, а Скай притаилась около кухни. Глаза ее сверкали, как у ночного зверька.

Я зажмурилась, чтобы отгородиться от этого мира. Зачем он нужен? Зачем вообще все это?

Первый удар обжег, словно в спину вогнали раскаленный штырь. Я услышала, как трещит хлопок платья, и почувствовала, как разрывается кожа. Земля ушла из-под ног.

Я не удержалась и завопила. Я закричала, чтобы разбудить Господа.

Мне ясно вспомнились слова из Сариной книжечки. «Человек милостью Божьей».

Я представила себе пароход. Увидела, как поворачивается его колесо.

* * *

На следующий день я снимала с маленькой госпожи мерки для нового платья, прогулочного костюма из шелковой тафты – нужной каждому вещи. Она сделала вид, что ничего не случилось, и обращалась со мной непривычно ласково.

– Подарочек, что скажешь об этом золотистом цвете, не слишком он бледный?.. Нет другой такой швеи, как ты, Подарочек.

Когда я измеряла сантиметром длину юбки, разорванная кожа на спине натянулась и я стиснула зубы от боли. Еще вчера Фиби и Скай положили мне на спину компресс из черной патоки для обработки ранок, но легче от этого не стало. Каждый шаг причинял боль. Я шаркала по полу, не поднимая ног.

Маленькая госпожа, стоя на примерочном ящике, повернулась вокруг себя. Она напомнила мне старый глобус из кабинета господина Гримке и то, как он вращался.

В парадную дверь постучали, следом послышался топот Гектора по коридору к гостиной, где госпожа пила чай.

– Госпожа, приехал мэр, – позвал он. – Просит вас выйти к двери.

Мэри сошла с ящика и высунула голову в коридор. Госпожа состарилась, волосы у нее стали как лунь белые, но по дому она ходила. Раздался быстрый стук ее трости, потом до нас донесся льстивый голос:

– Мистер Хэйн! Это честь для нас. Входите, пожалуйста, выпейте с нами чая.

Маленькая госпожа суетливо надевала туфли. Они с госпожой всегда заискивали перед мэром. Мистер Роберт Хэйн был тем, кого называют сторонником нуллификации.

– Боюсь, это не светский визит, миссис Гримке. Я здесь по официальному делу в отношении ваших дочерей Сары и Ангелины.

Маленькая госпожа затихла, попятилась к двери с туфлей на одной ноге. Я тоже осталась в комнате.

– С сожалением сообщаю вам, что Сару и Ангелину больше не ждут в нашем городе. Передайте им, что в случае визита их арестуют и препроводят в тюрьму, где они станут ожидать, пока следующий пароход не доставит их на Север. Это делается для их же блага и для блага города. В настоящее время в Чарльстоне настолько озлоблены против них, что, без сомнения, они встретятся с насилием, покажись на публике.

Наступила тишина. Лишь поскрипывали старые «кости» дома.

– Вы меня понимаете, мадам? – спросил мэр.

– Прекрасно понимаю, а теперь поймите и вы меня. У моих дочерей могут быть нечестивые взгляды, но никому не позволено обращаться с ними столь оскорбительно и высокомерно.

Хлопнула входная дверь, а госпожа застыла на пороге с трясущимися губами.

Из моих рук выскользнула измерительная лента и свернулась на полу у ног. Непохоже было, что я когда-нибудь увижу Сару.

Сара

Я сидела на возвышении и наблюдала за лицами слушателей, поглощенных выступлением Нины. Казалось, воздух над головами потрескивает от бурлящей энергии. Мы читали нашу первую лекцию – и не где-нибудь в скромной гостиной перед двадцатью дамами с пяльцами, как мы представляли себе заседания Американского общества борьбы с рабством. Мы выступали в грандиозном зале Нью-Йорка, украшенном резными балконами, с рядами стульев с красной бархатной обивкой, и он был заполнен до отказа.

Всю неделю газеты поносили вредоносные высказывания двух сестер, высокомерно разглагольствовавших наподобие Фанни Райтс. Улицы пестрели листками, призывавшими женщин оставаться дома, и даже Американское общество борьбы с рабством засомневалось в целесообразности лекций в публичных залах. Едва не дошло до отмены мероприятия.

Но выступил Теодор Уэлд, осуждая Общество за трусость. Его называли Львом племени аболиционистов, и недаром: когда требовало дело, он становился весьма напористым.

– Я защищаю право этих женщин выступать против рабства где угодно. Крайне нелепо с вашей стороны мешать им в великом деле!

Он выручил нас.

Нина расхаживала взад-вперед по сцене, энергично жестикулируя. Ее звонкий голос долетал до балконов:

– Мы, уроженки Юга, пришли сюда, чтобы поведать вам ужасную правду о рабстве…

Она выступала в модном платье темно-синего цвета, оттенявшего ее волосы. Интересно, что подумал бы мистер Уэлд, если бы сейчас увидел ее?

Он проводил занятия по ораторскому искусству с нами и другими агентами, но предпочитал не давать жестких рекомендаций. Стоять ли нам на сцене неподвижно и говорить тихо, как положено женщине, или жестикулировать и актерствовать, как мужчина?

– Оставляю это на ваше усмотрение, – говорил он.

Он проявлял к нам братский, по его словам, интерес и часто навещал нас. Разумеется, интерес он проявлял к Нине, и далеко не братский. Она бы в этом не призналась, но ее тоже влекло к нему. До приезда в Нью-Йорк я представляла себе мистера Уэлда суровым стариком, но он оказался молодым человеком, столь же добрым, как и строгим. Холостяк тридцати трех лет, он был поразительно красив – густые вьющиеся каштановые волосы и пронзительные голубые глаза. Будучи дальтоником, носил одежду несочетающихся цветов. Нам это казалось очаровательным. Однако ни одно из этих качеств не привлекало сестру так сильно, как пять простых слов: «Оставляю это на ваше усмотрение».

– Рабыни – наши сестры! – воскликнула Нина и раскинула руки, словно нас окружала толпа рабынь. – Мы не должны покидать их в беде.

Это были заключительные слова речи, их встретили громом аплодисментов, слушательницы поднялись с мест.

Аплодисменты продолжались, а у меня пылали щеки. Настал мой черед. Прослушав мои репетиции, в Обществе решили, что Нина выступит первой, а я – за ней, опасались, что в противном случае лишь немногие слушатели, выдержав мое выступление, захотят послушать что-то еще. Поднявшись на ноги, я спросила себя, смогу ли произнести заготовленные слова.

Я подошла к кафедре на ватных ногах. Переполненная сознанием того, что стою здесь, я на миг ухватилась за края кафедры. Я смотрела на море лиц, и мне пришло в голову, что по сравнению с высокой ослепительной сестрой выгляжу бледно. Невысокая некрасивая женщина средних лет, с малюсенькими очками на кончике носа, в прежнем квакерском одеянии. Я привыкла к своей одежде. «Какая есть, такая есть». От этой мысли я улыбнулась, женщины в зале тоже заулыбались, будто прочитав мои мысли.