– Дурак он, этот Ксаверий, – с усмешкой ляпнул Алексей Григорьевич. – Мог я его наградить, а вместо того получил наш разбойничек плетей. Мало, что тебя до смерти напугал, так еще и бедолагу Мавруху убил. Оно конечно, Бог шельму метит, а все ж не про нее пуля была отлита. Не про нее!
– Но ведь хорошо, что этак вышло, – не сдержала улыбки и Екатерина. – Иначе… иначе что бы мы теперь делали, а, батюшка?
– И то! – покачал он той самой головой, хитрости в которой, по слухам, хватало на десятерых. – Твоя правда, Катюша!
И заботливо помог дочери подняться, глядя на нее с прежней любовью и нежностью.
Да уж! Его дочь, воистину – его! Только ежели отцовой хитрости хватит на десятерых, то дочкиной – аж на чертову дюжину!
Сентябрь 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде. Конфиденциально
«Ежели ваше преосвященство изволит вспомнить, некоторое время тому назад я писал, что внезапная, до установления нового наследника, смерть его царского величества, русского государя, могла бы вызвать бурю и смуту в этой стране, и первыми пострадали бы именно мы, представители иностранных государств, поскольку отвращение и даже ненависть русских к иноземцам превосходит всякие мыслимые и немыслимые представления. Достаточно было бы сказать, что мой новый посольский секретарь и переводчик дон Хорхе Монтойя вновь лишен возможности приступить к исполнению своих обязанностей: мало того, что он был ограблен и ранен по пути в Москву, так вдобавок оказался избит местными разбойниками, причем столь жестоко, что вынужден пребывать в постели уже который день.
И не только он пал жертвой этой русской ненависти к людям цивилизованным. Довожу до сведения вашего преосвященства, что на этих днях в Москве случился немалый дипломатический скандал, в коем оказался замешан и ваш покорный слуга – правда, в качестве посредника, а никак не действующего лица. Действующими же лицами в нем оказались прежде всего шурин графа Вратислава, Альфред Миллесимо, уже неоднократно упомянутый в моих посланиях в качестве бывшего жениха молодой княжны Долгорукой, которую прочат не то в фаворитки, не то прямиком в невесты его царскому величеству, – и самовластный отец этой хорошенькой особы, князь Алексей Долгорукий.
Вот вкратце изложение случившегося. В один из дней граф Миллесимо, томимый, очевидно, тоскою от разлуки со своей нареченною невестою, с которой он был разлучен волею ее алчного родителя, отправился на дачу к графу Вратиславу, находившуюся невдалеке от царской дачи, где как раз гостили Долгорукие. Поскольку он имел при себе новое, только что полученное от мастера ружье, которое вез показать своему родственнику, то именно в ту минуту, когда приближался к воротам царского дворца, вышел из своего экипажа и пожелал сделать из этого ружья два выстрела. Возможно, в этом состояла некая угроза венценосному сопернику или хотя бы отцу бывшей невесты. Впрочем, сам Миллесимо это всячески отрицал и уверял, что им руководило лишь внезапно возникшее желание опробовать новое оружие, поскольку в это мгновение в зарослях мелькнул крупный олень.
Бог весть, какие тут могут быть олени в столь непосредственной близости от жилья и множества людей, однако мне придется оставить это уверение на совести Миллесимо. Добавлю кстати, что ни в какого оленя, реального или воображаемого, он не попал.
Как бы то ни было, ворота дворцовой дачи отворились, оттуда выскочили два гренадера и схватили молодого графа. Тот назвался, однако ему было сказано, что стрелять здесь запрещено, так же как и появляться вооруженным в присутствии его царского величества, а потому им велено, невзирая на чин и звание, хватать всякого, кто нарушил приказ, и вести его на дворцовую гауптвахту – в четырех верстах отсюда. Миллесимо изрядно знает чешский язык, кроме того, несколько поднаторел в туземном наречии, а оттого мог понять, о чем велся разговор. Понимал он также оскорбления, которыми осыпали его гренадеры и присоединившиеся к ним офицеры; скромность не позволяет мне повторить здесь эти в высшей степени непристойные выражения. Несчастного юношу вели пешком по грязи; он просил позволения, по крайней мере, сесть в свой экипаж, однако не дозволили и этого. Двое гренадеров тащили его под руки, иногда толкая, так что граф несколько раз падал. Третий гренадер шел позади с кнутом в руках, ежеминутно изъявляя желание подстегнуть «строптивую лошадку». Так, в сопровождении конной и пешей охраны, его провели четыре версты на двор к князю Долгорукому, который, словно в ожидании, прохаживался на крыльце. Поскольку именно он занимал теперь чин обер-гофмейстера, разбираться с делами такого рода было предписано дворцовым регламентом именно ему.
Приглядевшись к Миллесимо, он как бы удивился, словно не ожидал его здесь увидеть. Между тем замечу лишь для вас, ваше преосвященство, что весь дипломатический корпус пребывает в тайном убеждении, что история сия была нарочно подстроена самим Долгоруким для того, чтобы унизить бывшего жениха своей дочери и указать ему его место.
Впрочем, продолжу. Князь внимательно, с брезгливой усмешкою, рассматривал грязную одежду пленника и, видимо, наслаждался его униженным состоянием. Затем, не здороваясь, чрезвычайно холодно и сухо изрек: «Очень жаль, граф, что вы запутались в эту историю, но с вами поступлено так по воле государя. Его величество строго запретил здесь стрелять и дал приказание хватать всякого, кто нарушит запрещение».
Миллесимо хотел было объяснить, что ему ни о чем таком не известно, что он впервые слышит о таком запрещении, но князь прервал его словами: «Мне нечего толковать с вами, вы можете себе отправляться к вашей Божьей матери!»
Выражение это в переводе на испанский звучит как благословение, однако здешние варвары придают ему такой оскорбительный смысл, что наше грубое tirteafuera покажется просто ласковым напутствием!
Итак, бросив это последнее оскорбление, князь Алексей Григорьевич поворотился к графу спиной и, войдя в дом, захлопнул за собой двери.
Государь так и не появился; потом стало известно, что его не было на дворцовой даче, он развлекался верховой ездой в обществе фаворита и его сестрицы верст за пять отсюда, поэтому запрещение стрелять в присутствии царствующей особы выглядело по меньшей мере издевательством.
В конце концов Миллесимо был возвращен его экипаж, и, сопровождаемый наглыми выкриками, граф смог уехать. Первым делом он явился к своему зятю, графу Вратиславу, и пожаловался на беззаконную бесцеремонность Долгорукого. Тот, разумеется, принял очень близко к сердцу такой поступок с чиновником имперского посольства, счел его оскорблением для всех иностранных посольств в России и попросил вашего покорного слугу быть посредником в сем вопросе, обратившись к Остерману. Я немедленно отправился к вице-канцлеру. Хитрый и уклончивый барон Андрей Иванович счел, что не след ему ссориться с влиятельным Долгоруким, ведь всем было ясно, что последний устроил пакость Миллесимо из чистой злобы, прикрываясь благовидными законными предлогами. Однако он обещал сделать все возможное, чтобы граф Вратислав и его шурин получили надлежащее удовлетворение.