Глухой вой смертей был в этом звуке, смертей, отделенных от жизней и так не должно быть, потому что так не бывает, и потому слышать его было невыносимо. Витька стоял, замерев, Василий висел на его руке, дрожал и дергал, пытаясь вырваться, но Витьку держала Ноа, давая силы смотреть, а про мальчика он забыл и руку не разжимал.
На вершине невыносимости, когда уже ни теплая голова лисицы, ни прохладная кожа змеи не давали защиты, и рвалась последняя пленка перед душой и сердцем, вой смолкал, сворачиваясь кольцом. Силуэт на вершине холма становился выше и шире, как туча, что виснет над морем, держась за него черной пуповиной холодного дождя. Чтоб увидеть круглую острозубую пасть, приходилось запрокидывать голову, и делая это, Витька чувствовал, как у щеки поднимает глаза его татуировка, смотрит тоже. От спокойствия ее была надежда, что хотя бы не умрет он. Но было страшно, что может умереть не сейчас, глядя, а потом, не сумев выгнать из памяти древний вой и пухнущую радостью злобы черную тучу бывшего яшиного тела.
Вой ширился и заливал все вокруг. Рядом с фигурой в белом, на другом краю лежащего кольца плотно стояла на траве черная колышущаяся нога, перевитая толстыми жилами, как обугленными лианами, а выше нее расползалась черная туча, бесформенно плыли бывшие руки, закрывая редкие звезды, ширились плечи, занимая полнеба. Острое кольцо пасти сверкало невыносимо ярко, с чернотой снаружи и чернотой внутри щелястого круга, почти у самой луны, всего немного ниже ее бледного спокойного лика.
И на хрипящем с бульканьем выдохе, похожем на раскаты грома, захлебнувшегося в зловонном болоте, черная тень остановила рост. Тучей качалась, закрывая звезды. Плавала кольцом круглая дыра рта. Звуки ползли по ночному холодному воздуху, как черные корни, заплетая мир.
Но луна висела все так же и ни одна тень не перечеркнула светлого круга. Черные струи дыма червями вились и окружали, вытягивая острые концы, как дотрагиваясь, но отдергивались от света, втягивались обратно, сжимаясь обоженными пальцами в кулаки.
И, постояв, туча стала собираться плотнее, чернее и снова уменьшаться, казалось, просто растет вниз, внутрь себя, трамбуясь, становясь тяжелее, плотнее, чем до того.
Силуэт сползся, стал размерами в два человеческих роста, но не вернул очертаний человека. Все так же пульсировали мускулы, перевивая нижнюю, бывшую прежде ногами часть, и, без шеи, прямо из широченных плеч, горбилась макушкой похоронного кургана голова с кругом пасти. Вой стихал, но не уходил, стоял в темноте запахом гнили и Витька редко дышал, боясь отравиться.
Существо изогнулось, ловко и медленно, не теряя равновесия, как странное дерево в бурю. Растопыренные цепкие пальцы, удлиняясь, оплели с одного края лежащий светлый предмет, даже, кажется, проткнули насквозь, вылезая с другой стороны. И выпрямилось. Светлое, вытягиваясь, повисло, прохваченное черными руками. На нежную округлость пролился лунный свет и скользнул ниже, к сходящему почти на нет концу…
— Рыба! — от неожиданности Витька разжал руку и Васькин кулак стукнул его по ноге, — смотри, смотри! Это же рыба с отмели!
Говорил хриплым шепотом, чтоб не услышали, и вой не изменился, делая что-то обоим на холме знакомое и, наверное, не впервые.
Рыба висела, еще живая. Огромная, с белым, неприкрытым животом и чешуей цвета стеклянной пыльцы с елочных шариков, изгибалась и иногда дергала по траве хвостом, заставляя разбегаться меленькие искры капель росы.
Витька вспомнил, как мощно и радостно неслись рыбы-Серебро в огромных волнах, сверкая живой чешуей, и красное солнце просвечивало воду. Наташу, которая летела прямо на него, стоящего перед стеной воды и ее глаза, казалось, летели отдельно, видя что-то еще. Он тогда снимал…
Поднял руку, сжал забытую на груди камеру в легком футляре, что отстегивался сбоку одной кнопкой, только потяни за матерчатый хвостик.
Снимал…
Наташа…
Рыбы…
Вой изменился, заговорил, меняя тон и извивая звуки, приказывая или руководя. Женщина подняла голову, отпустила рукой складки ткани. Белое покрывало, цветом, как рыбий живот, поползло вниз, открывая темное облако волос по плечам, задержалось на груди и упало с бедер к ногам. В правой руке лунный свет погладил, обрезаясь лучом, острое лезвие.
— Н-на… Н-наташка, — Вася сделал шаг из-за дерева и Витька снова схватил его за руку, дернул к себе, обхватил, прижал голову.
— П-пус-с-ти, дай я…
— Стой, дурак! Тихо!
Лиса обошла их, матово блеснув бледной в лунном свете спиной, и уселась у ног мальчика, преграждая дорогу. Василий всхлипнул, положил руку ей на загривок, вцепился в жесткий мех.
Наташа медленно подошла к висящей на вытянутых черных руках рыбе. Колыхнул темноту вой — приказом. Повинуясь, подняла руку и лезвие длинного ножа мягко вошло в светлую плоть, от самых пальцев чудовища, и пошло вниз, вспарывая мягкое брюхо. По бокам разреза, черные в свете луны, зазмеились языки крови.
Витька потянул застежку, услышал, как щелкнула под пальцами кнопка. Подумал мельком, странно, у холодных рыб, живущих в воде, кровь такая же красная, яркая, как у людей, а должна быть, наверное, голубая или зеленая, как морская вода…
Вой нарастал, черные руки, взбугрившись лианами мыщц, развернули огромное тулово распахнутым животом к себе. И захлебнулся довольным бульканьем, когда к разрезу, клубящемуся выпадающими внутренностями, приник, наконец, щелястый круг пасти.
Свободной рукой Витька приложил камеру к глазу и нажал на спуск. Зная, не выйдет.
Щелк.
Бесформенная тень охватила распотрошенную рыбину, погрузив внутрь конус головы. Прямо стоит рядом белая фигура с черным ножом вдоль бедра.
Щелк.
На стебле позвоночника клонится вбок рыбья голова с растопыренными скулами жабр, а кусок брюха отваливается, свисая вниз рваным лепестком. Стоит белая фигура и, неужели видно или додумал для кадра сам, тянется вниз с острого лезвия вязкая черная капля.
Щелк.
Полетел из рук фотоаппарат, подбитый снизу Васькиной рукой. Зацепился за веник полыни и повис на ремешке, уткнув объектив в траву.
— Ты! Я думал, ты друг! Я думал! А ты снимать только!
Вой срезался, как ножом. В настороженной тишине послышался дальний шум моря и, ближе и громче его, прерывистое Васькино дыхание. Витька оторвал глаза от упавшей камеры, развел руки, готовясь удержать мальчика и не зная, что делать дальше. И застыл, увидев, что того обнимает Лариса, босая, в домашнем своем платье с вылинявшими цветами и вязаной кофте поверх. Прижимая голову мальчика к своему животу, отступала медленно за деревья, баюкая шепотом:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});