– Чего вы не понимаете, сударь?
– Вы считаете нас, московитов, дикарями, – сказал Шумилов. – Меня знатные господа, которые имеют дома по сотне книг и даже больше, спрашивали, точно ли, когда зимой набираешь воды для питья в озере или колодце, чаша примерзает к пальцам. И точно ли… когда зимой едешь по лесу, слышишь… не знаю слова…
– Скажите по-немецки, сударь.
– Точно ли деревья трещат и разделяются от мороза, вот так, вдоль, на две половины.
– Да, я тоже про это слыхала, – согласилась Дениза.
– У нас бывает – женщина убивает мужа. Это бывает. Одна отравила, другая отрубила топором голову… Я никогда не слышал, чтобы женщина вдруг напала на мужчину и ударила ножом в сердце. Это нужно уметь. Наши женщины не умеют. Мы, московиты, не понимаем – как женщина может ударить ножом в сердце. Я спрашивал – может быть, у Пермеке был враг. Об этом не знают. Он слишком мало прожил в Гольдингене, чтобы приобрести себе врага.
– Что вы еще узнали?
– Не хочу говорить, это…
Шумилов не знал, как перевести хоть на немецкий, хоть на французский слово «непотребство».
– Узнали, что Никласс Пермеке был любовником сестры Анриэтты? – прямо спросила Дениза.
Подумав, Шумилов перевел для себя с французского слово «любовник».
– Это правда? – спросил он.
– Это правда.
Не все монахини – ангелы, и в Москве тоже можно было при желании найти блудливых черноризок. Но говорить об этом с чужим мужчиной добровольно, не под плетью, и даже не изобразив смущения, не опустив взгляда, не покраснев, уже какой-то предел непотребства; так подумал Шумилов и отступил от Денизы на два шага.
– Я велю отвести вас в замок, – сказал он.
– Это означает для меня смерть.
– Почему?
– Потому что люди, обвинившие сестру Анриэтту в убийстве, хотят нас погубить. И они сделают это до приезда герцога. Ведь герцог знает правду. Вы же понимаете, что не Дюллегрит…
– Что?
– Сестру убитого прозвали Дюллегрит. Ее настоящее имя – Маргарита Пермеке. Она не могла сама обвинить Анриэтту и меня в убийстве – она не могла видеть, как мы убиваем Никласса Пермеке, потому что мы его не убивали. Кто-то ее научил. Тот человек хочет избавиться от нас. Чтобы сперва нас обеих посадили в подземелье, а потом… Что вы так смотрите? Это возможно! Сколько было случаев, когда неугодных убивали, изобразив это как смерть при попытке к бегству! Может быть, Анриэтта до сих пор жива только потому, что меня еще не поймали!
– Сударыня, не так быстро.
Спокойствие Шумилова безмерно раздражало Денизу. Она боялась за Анриэтту – подруга могла не выдержать… Приврать ради спасения Анриэтты было благим делом. Пусть этот скучный московит поймет наконец, что речь идет о жизни и смерти!
Но московиту, кажется, была безразлична судьба бегинок. Он снова ушел, заперев Денизу. А когда она подошла к окошку, увидела караульного стрельца. Этот знал только русскую речь.
Впрочем, некоторое милосердие московит проявил – прислал со стариком хлеб и нарезанное холодное мясо.
Ивашка забрался в шатер к стрельцам и оттуда подглядывал за крыльцом. Он еще не понимал, в каком положении оказался по его милости Шумилов.
Ведь бегинки могли оказаться обычными искательницами приключений, норовящими забраться в постель к богатому господину; покровительствовать таким особам – лучший способ испортить отношения с герцогом, который считался верным супругом и шалостей не одобрял. К тому же теперь Шумилову приходилось думать, как спрятать Ивашку с Петрухой, если в лагерь московитов приведут гнавшихся за ними парней и прикажут опознавать всадников в русских кафтанах.
Поразмыслив, Шумилов решил, что бритье бород изменит внешность его лазутчиков, а заодно и послужит им примерным наказанием. Богобоязненный человек подравнивать бороду – и то не смел, а тут – бритва! Нужно было также переодеть их хотя бы в красные кафтаны сокольников, а их собственные, зеленый да бурый, спрятать подалее.
Петруха сперва наотрез отказался лишаться бороды. Ивашка требовал денег на цирюльника, требовал других денег – на здешний короткий, еще короче польского, кафтанец с кружевным воротником, на широкие штаны, высокие сапоги и всю кожаную амуницию.
* * *
Поздно вечером, в сущности уже ночью, Петруха сменил гнев на милость и начал торговаться. Бороду свою он оценил в десять рублей – деньги немалые, даже огромные деньги. Шумилов согласился – но согласился неспроста. Петруха-то рассчитывал получить десять рублей серебром – хоть копейками, хоть алтынами. А подьячий в наказание за сварливость положил рассчитаться с Петрухой именно рублями – два года назад появившимися в Москве монетами, перечеканенными из европейских иоахимсталеров, сиречь ефимков. Но выбить на монете слово «рубль» было нетрудно, а вот заставить брать ее по стоимости сотни копеек – мудрено. Серебра в ней по весу было лишь на шестьдесят четыре копейки, и народ очень скоро сие уразумел. Появились уже и другие талеры с надчеканкой, «ефимки с признаками», которые шли как раз по шестьдесят четыре копейки, но Шумилов твердо решил для такого дела отыскать самые первые рубли – и проучить Петруху, чтобы знал, с кем имеет дело.
И тут встал вопрос – а чем брить-то?
Отродясь у русского человека в его дорожном сундуке бритвы не бывало.
Цирюльники в Митаве имелись, да ведь преображение следовало произвести в глубочайшей тайне. Положим, одежду для следующей вылазки можно выменять в Виндаве у моряков – моряк снялся с якоря и поплыл себе в какую-нибудь Португалию, никому не проболтается. А цирюльник непременно проболтается, да и заметят здешние обыватели, что к цирюльнику повадились какие-то незнакомые люди. Нужно было раздобыть свою бритву с прочим прикладом – ремнем для правки, тазиком для мыльной пены и кисточкой для размазывания оной по щекам.
– Постоялый двор! – сообразил Ивашка. – У проезжих людей могут быть с собой все эти причиндалы… мало ли где ночевать придется?
– А что в заповедях Божьих сказано – забыл? – спросил Шумилов. Он сразу понял, что выпрашивать бритву на некоторый срок Ивашка не собирается, а хочет ее попросту стянуть.
– Забудешь тут! Мы ж вернем!..
– Клим Ильич! Пошли кого-нибудь за Палфейном! – распорядился Шумилов. – Где ж он, старый черт, пропадает? Пусть бы он к цирюльнику за бритвой сходил, что ли… А может, у него своя есть.
Но Палфейн как в воду канул.
Ивашка подумал, подумал – и пошел искать Петруху.