прекрасная ночь и все тонуло в лунном свете. В дверь постучали, и она пошла открыть. Это был негр Макарио. Он услышал выстрел, но прибежал не сразу, потому что жена в эту минуту отдала богу душу. Негр горько плакал. Дона Амелия рассказала ему о дерзости кабр, которые остановились во дворе, чтобы «распилить старуху». Макарио сразу перестал плакать.
— Во дворе энженьо, дона Амелия?
— Когда Лула открыл дверь, они уже убежали. С ним случился припадок, он упал, а карабин выстрелил.
— Дона Амелия, за такое безобразие и в самом деле надо стрелять. Жоакина услышала выстрел и сказала: «Макарио, это что — ночь святого Жоана? Я слышала выстрел хлопушки». Это были ее последние слова, хозяйка! И она умерла.
И тут он снова заплакал. Дона Амелия пошла в дом и вернулась с куском мадаполама.
— Возьми это на саван Жоакине. И вот эти туфли тоже. Я их ни разу не надевала, они просто потемнели от времени.
Запели петухи, колокольчик, привязанный к шее быка, звенел на скотном дворе. Негр ушел, а дона Амелия осталась полюбоваться ночью. Тоскливое пение и стенания по усопшей доносились со стороны дома Макарио. Там оплакивали покойницу. Душу Жоакины оплакивали в эту лунную ночь с таким усердием, точно хотели тронуть сердце бога. Дона Амелия закрыла дверь кухни. У нее в доме было еще страшнее. Никакой плач не смог бы смягчить мук, которыми были полны сердца ее близких. Она увидела пробивавшийся из молельни луч мертвенного света от масляной лампады. И упала на колени — она страдала больше, чем Лула, а на душе у нее было тяжелее, чем у Ненем.
Часть третья
КАПИТАН ВИТОРИНО
I
Однажды темной ночью Антонио Силвино совершил нападение на Пилар. Ему не было оказано никакого сопротивления. Тюремная стража разбежалась при первых же выстрелах, да и полицейские удрали в лес при вести о нападении. Кангасейро освободили арестованных, перерезали телеграфные провода на железной дороге и направились к дому префекта Кинки Наполеона, чтобы его ограбить. Наполеона в Пиларе не оказалось. Но его жена, дона Инес, держалась с поразительным мужеством. Капитан Антонио Силвино потребовал ключи от несгораемого шкафа, однако она не растерялась и хладнокровно заявила, что ключи муж всегда носит при себе. Капитан пригрозил поджечь здание, но дона Инес отнеслась к его словам спокойно. Это была маленькая, седая женщина с живыми глазами. Пусть он поступает, как ему угодно. И уселась в гостиной, молча наблюдая, как бандиты хозяйничали в ее комнатах, вспарывали матрасы в поисках денег. Нашли только два ящика, наполненные мелкими монетами — крузадо и тостанами. Несгораемый шкаф приводил Антонио Силвино в бешенство. Он пригрозил женщине, что велит выпороть ее, но она продолжала держаться все так же спокойно и только сказала, что ничего не может сделать. Она слабая, беззащитная. Люди стояли в дверях, ожидая развития событий. Особняк префекта был освещен, как в праздничный вечер. Антонио Силвино спустился в магазин и, распахнув двери, пригласил народ войти. Он раздаст бедным все, что принадлежит командору. Вот это удача! Рулоны материи, катушки ниток, шляпы, куски мяса, мешки с мукой, бидоны с керосином, лампы — всё расхватают в мгновение ока. Капитан вышел на веранду и крикнул:
— Эй, люди, можете брать все это! Этот вор распорядился выдать меня правительству. Я проучу эту собаку!
И он велел высыпать на середину улицы монеты из ящиков. Все набросились на монеты, как куры на просо. Ярко освещенный особняк казался в темной ночи сказочным. Дона Инес по-прежнему сидела на софе в гостиной: можно было подумать, что она вовсе не хозяйка всего того, что здесь расхищалось. На рассвете кангасейро со своим отрядом ушел. Почувствовав себя в безопасности, старуха разразилась рыданиями на всю улицу, вызывая всеобщее сочувствие. Люди копошились в песке, выискивая монеты. Некоторые женщины просеивали песок через решето, будто вылавливали мелкую рыбешку. В городе воцарилась мертвая тишина. Двери были распахнуты настежь. Какой-то кабра напал на полицейского инспектора Жозе Медейроса, судья доктор Самуэл укрылся в доме священника. Над опустевшим Пиларом, где беднякам досталось добро богатого землевладельца и, точно манна небесная, посыпались деньги, занималась заря. Капитан Антонио Силвино умел делать людям добро. Его считали отцом бедняков.
Мастер Жозе Амаро узнал о том, что произошло в Пиларе, когда солнце уже было высоко. Ему рассказал об этом один возчик из Сан-Мигела. Кангасейро разорили магазин. Кое-кто в Пиларе успел набить себе карманы.
Прошла неделя с того дня, как хозяин энженьо объявил Жозе Амаро о выселении его из дома. Жена мастера уехала на несколько дней погостить к доне Адриане. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким одиноким и покинутым. Если бы не негр Пассариньо, который ночевал у него в доме, ему не с кем было бы даже перекинуться словом. Амаро совсем забросил работу, думая только о том, куда же он теперь денется. Он и не представлял, что ему будет так тяжело оставить свой дом. Никогда прежде мастер не испытывал к этому клочку земли столько любви.
Он понял, как трудно ему будет расстаться тут с каждой мелочью, с тем, что видел изо дня в день и чему не придавал раньше никакого значения. Этот ствол питомбейры, ветка жасмина, кардейро с ярко-красными цветами, хлев, дорога, обрамленная кажазейрами, — все это придется ему оставить, оставить навсегда. Алипио посоветовал ему не уезжать. Маноэл де Урсула говорил ему о правах. Права бедняка! Но разве у бедняка есть какое-нибудь право! Он лежал в гамаке, не решаясь выйти из дома, точно в тюрьме, скованный силой, с которой не мог совладать. Стоит ему выйти, и он сразу увидит, как в страхе шарахаются от него дети и женщины. Это, пожалуй, причиняло ему самые большие страдания. Он знал, что Синья не хочет больше его видеть. И то, что она гостит в доме кумы, — просто предлог, желание пожить отдельно от мужа, которого она возненавидела. Но ведь прав был он, а не жена и хозяин энженьо. Все были против него. Дети, женщины, полковник Лула и все, что его окружало. Людские сплетни превратили его, честного труженика, в опасного преступника, в чудовище. Дочери они лишились. Он полагал, что Синья будет жить с ним, как и прежде, но ошибся. Он был один в этом мире и чувствовал себя более одиноким, чем Жозе