Читать интересную книгу ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

– А, так это вы тот, кого зовут Маратом?

В салоне по-прежнему царило молчание. Марат некоторое время пристально смотрел на генерала, а потом снова заговорил в своей обычной манере тянущихся и тут же обрывающихся фраз:

– Я требую объяснений, Дюмурье! И, прежде всего, на каком основании вы, тот, кто имел возможность заставить пруссаков сложить оружие, вместо этого разоружаете наших солдат-патриотов за то, что они расстреляли в Ретелие четырех схваченных эмигрантов-аристократов, сражавшихся против своего отечества в прусской армии! Вы вывели солдат наших двух батальонов в поле, приказали снять с них мундиры и даже обещали изрубить их в куски! По какому праву, генерал?

– По праву командующего. Отчет о моих действиях находится в военном министерстве и будет доложен Конвенту.

– Вы отказываетесь отвечать по существу, генерал?!

– В таком тоне, господин Марат, – перебил Друга народа командующий Северной армией, – я вообще отказываюсь говорить с вами!

И с этими словами Дюмурье, хладнокровно приподняв носки своих лакированных башмаков, развернулся на каблуках спиной к Марату.

Гости, превратившиеся в камень, молчали. Тишина была звенящей. А потом послышался звон бьющегося бокала – у кого-то из гостей не выдержали нервы и он выпал из его ослабевшей руки. И в тот же момент у одной из примадонн (позже говорили, что это была гражданка Кандейль, та самая, которая через год будет играть богиню Разума на главном празднике Разума в Париже), раздраженной замечанием Марата о «нимфах из оперы», вырвалось (по-видимому, случайно, так как она тут же испуганно прикрыла рот и отступила за своих кавалеров):

– Каков наглец!

Среди окружения Дюмурье произошло движение. «Убить его!» – завизжал кто-то за спиной генерала (это был его адъютант кавалер де Сен-Жорж). Один из сопровождавших Марата санкюлотов взялся за пистолет. Но никто не тронулся с места.

Судорога передернула страшное лицо Марата. Мгновение он стоял, стиснув зубы, а затем крикнул:

– Вы защищаете?! Вы смеете защищать? Наберитесь терпения, господа, и мы вас познакомим со свободой! И вот что тогда мы сделаем с вами!

Он кинулся к накрытому столу и схватил лежащий на тарелке гранат. Марат стиснул гранат в руке так, что красные зерна брызнули во все стороны, и кровавый сок закапал между пальцев…

– Вот так будет течь ваша кровь! – крикнул Марат. – Так будет течь ваша кровь, предатели-аристократы!

И, резко повернувшись, выбежал из комнаты.

Еще звучал звук его удалявшихся шагов, а эхо его слов, словно эхо нового Сентября, все еще раздавалось в ушах присутствовавших:

Так будет течь ваша кровь, предатели-аристократы!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

КИНЖАЛ В СЕРДЦЕ РЕСПУБЛИКИ

16 июля 1793 года. Церковь Кордельеров

– Нет, Робеспьер, я не чей-то подголосок, я голос всех. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну, а я жил вечно, я – извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет.

В. Гюго

16 июля они прощались с Маратом…

Неподвижно застыв рядом с Робеспьером и другими депутатами в помещении клуба Кордельеров, Сен-Жюст бесстрастно смотрит на торжественную церемонию прощания народа революционной столицы со своим мертвым вождем…

Проходит почти в полном составе секция Монтань со всей своей секционной амуницией – знамена опущены, в руках у секционеров кроме неизменных пик – цветы. Цветы и цветы, и букеты цветов, которые сыплются на смертное ложе Друга народа.

Гроб с телом Марата установлен прямо здесь в помещении клуба, где он столько раз выступал с трибуны с призывами к благодетельной резне, к очистительному террору, к добродетельным убийствам.

Огромная церковь Кордельеров переполнена. Не раз уже во время последних «горячих» лет ее затопляли толпы бунтующих парижан, не раз в ее стенах гремели революционные бури, – и раньше, когда она была местом сбора дистрикта кордельеров, и позже, когда здесь стал заседать самый мятежный клуб мятежного города Парижа. Но никогда еще она не видела такой торжественной, величественной церемонии: все парижские секции, народные клубы и общества, Национальная гвардия, армейские части – все они могучим нескончаемым потоком текут сквозь ее пространство мимо смертного ложа революционного мученика Марата, на эти несколько часов ставшего сердцем скорбящей и оплакивающей его столицы, сердцем республиканской Франции, и мимо своего правительства – депутаты Конвента, члены Коммуны, парижские магистраты – все в парадных одеяниях, неподвижно стоя у постамента с гробом, приветствуют проходящих мимо них людей.

Проходит в полном составе секция Пик, секция, пославшая в Конвент самого Робеспьера, во главе со своим председателем гражданином Садом, бывшим маркизом. Сен-Жюст смотрит на этих убитых горем бедняков, на этих плачущих женщин, держащих на руках своих детей, на все эти скорбящие лица, и его начинает охватывать странное чувство. Он даже и представить себе не мог такой всеохватывающий, такой неистовый взрыв народного горя (ни он и никто другой!). И другое чувство, чувство, похожее на зависть к ушедшему мученику, шевелится где-то далеко в самой глубине его суровой души. Ибо если нет ничего выше борьбы за осуществление своих идей (лишь в борьбе и заключается счастье истинного революционера!), то, может быть, и сама гибель в борьбе с врагами является высшим свершением и высшей наградой в этой жизни?

– О, Марат! Твои драгоценные останки взывают нас к отмщению! Ведь живы еще твои убийцы! Очнитесь, кордельеры, и отомстите за Марата! Ибо пришло Время Гнева…

Слова очередной речи доносятся, наконец, до слуха Сен-Жюста, и, стряхнув с себя странное, почти некрофилическое состояние, пришедшее столь неожиданно, он смотрит на «дежурного» оратора санкюлотов (кажется, от секции Марселя), слушает слова его речи и без отрыва смотрит на проходящих мимо людей. Звучит полуграмотная

песня, чьи слишком торжественно-холодные слова плохо вяжутся с искренне-надрывным тоном поющих:

Народ, непреклонный, отважный,Свершилось – ты друга лишен.Чудовищем злобы продажнойПохищен с груди твоей он.Кто хочет почтить величавоОстанки вождя своего –Пусть станет преемником славыИ доблести мощной его!Предательства и деспотизмаПора нам сломить острия, –Во имя Марата, друзья,И славного патриотизма!…

[84]

Эти парижские бедняки… Кто был им Марат? Этот экс-врач, этот неряшливый публицист и этот странный депутат-мятежник? Он не был им ни отцом, ни братом, по крови он не был даже французом, он был никем для них, для всех этих нищих типографских рабочих, столяров, грузчиков, печатников и мясников. Так почему же они так скорбят о нем («Убит наш отец, наш друг – Друг народа Марат…» – Сен-Жюст уже не раз слышал даже такие возгласы на протяжении последних трех дней: «Наш отец, наш брат…»)? О, да, он, этот неистовый доктор Марат последовательно (и также последовательно безуспешно) выступал за права этих бедняков, он никогда не льстил им (как другие «народные трибуны» и газетчики, вроде «Отца Дюшена») – наоборот, он только и делал, что ругал их, ругал неистово, с беспредельной злобой отчаяния, зная, что глупый народ все равно не послушается его или послушается слишком поздно…

Проходит секция, носящая истинно революционное название Красного Колпака (бывшая секция Красного Креста), а Сен-Жюст все еще вглядывается в горестные лица парижан. Постепенно множество лиц сливаются для него в одно, и ему начинает казаться, что этот грозный скорбящий лик в красном колпаке, замаячивший внезапно перед его внутренним взором, сейчас и представляет собой истинное лицо революционной столицы, а значит, и всей Франции. О, Марат, ты, не раз до революции «открывавший» кровь своим пациентам, чтобы спасти чью-то жизнь, и уже в революцию призывавший к другому «кровопусканию», чтобы во имя спасения Свободы погубить тысячи вражеских жизней, возрадуйся же из своей могилы! Ибо после своей смерти ты достиг того, что не смог добиться при своей жизни, – всеобщего признания… Мертвые мученики не опасны, но память о них переживет их…

Сен-Жюст в мрачной задумчивости опускает голову, почти завидуя смерти революционного доктора. Да, это счастье – умереть так, как Марат, и удостоиться после смерти столь торжественных похорон. Сейчас нельзя быть уверенным, что подобное ждет кого-нибудь из них (даже и самого Робеспьера!). Хотя как неисповедимы пути Господа Бога, так неисповедимы и пути Революции…

Так, можно вспомнить, что прошедшая одной из первых секция Монблан не так давно называлась еще секцией Мирабо, великого трибуна Мирабо, Льва Прованса, первого революционера Франции первого года революции! Что теперь стало с памятью о Мирабо? Долго ли еще его тело будет покоиться в Пантеоне? А ведь и тогда, в дни похорон великого трибуна, повсеместное народное горе казалось искренним, и многие плакали и говорили о том, что умер их «отец – граф Мирабо». Где ныне эти плачущие бедняки? Да, все они здесь же, в рядах тех, кто оплакивает теперь Марата. И знаменитая секция Марселя, бывшая секция Французского театра, бывшая секция Кордельеров, сама внесшая предложение в Конвент о том, чтобы прах революционного мученика был бы непременно захоронен в ее пределах (точнее, в пределах самого знаменитого клуба), не пожалеет ли еще об этом своем поспешном решении, так же как и другой своей инициативе – уже своем четвертом переименовании – в секцию Марата? И так ли уж долго урна с горячим революционным сердцем Друга народа, подвешенная к потолку на массивных цепях (еще одно решение бывших, но все таких же неугомонных кордельеров!), будет украшать зал заседаний бывшей церкви?