Примеры можно множить.
Значит, было в этих людях что-то, заставлявшее женщин жертвовать собой и забывать минутные увлечения.
Пережив тяжесть, страх, освобождение от застарелой угрозы, семья обретала общее прошлое. Терять последнее женщине труднее, чем богатство, знатность и навязанного мужа. Именно людей с общим прошлым Онегин встретил, вернувшись в Петербург. Князь N не просто гордится Татьяной, а доверяет ей, что следует из спокойствия, с которым он оставляет супругу наедине с более молодым родственником. Генерал не ждет от жены удара в спину. Такое возможно лишь в случае, если Татьяна уже доказала ему свою преданность.
Чем? Знала или догадывалась, но молчала. О том же, о чем в сущности перешептывались все: грядут перемены, и ее генерал не окажется в стороне. Александр Тургенев записал в дневнике отрывки двух разговоров с поэтом: в декабре 1836-го и в январе 1837 года: «Вчера у Пушкиных до полуночи… о Михаиле Орлове, о Киселеве, Ермолове и князе Меншикове. Знали и ожидали, „без нас не обойдутся“»[400]. Близко вращаясь в сановной среде, поэт более точно повторил то, что было ему известно и перед выступлением 14-го. «Правительство… в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции, — писал он в январе 1826 года В. А. Жуковскому. — Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам»[401].
Военная среда была пронизана нитями заговора. Предположить, что муж Татьяны ничего не знал, будет так же нелепо, как и сделать его активным участником тайного общества. Крупные рыбины не рисковали собой без особой необходимости: сначала возьмите власть, позовите нас, и мы посмотрим. «Важный генерал» терся около. Не более, чем другие. Но и не менее. «Без нас не обойдутся».
14 декабря он не изменил и обрел благоволение нового государя. Таков контекст, который, как нам представляется, все-таки есть у романа в стихах.
Вторая временная линия
Теперь о дальнейшей судьбе героев. Несмотря на то, что Пушкин уверял, будто события «расчислены по календарю» и, следовательно, действие Восьмой главы приходится на осень 1824-го — весну 1825 года, текст наполнен реалиями 1828-го, 1829-го и даже рубежа 1830-х годов. На что давно обратили внимание исследователи.
Тут и «испанский посол», появившийся в России только в 1825 году, и недовольство войной, которой в конце царствования Александра I еще не было, и «вензель двум сироткам данный», и брань журналов на самого Пушкина[402] — словом, отсылки к конкретным событиям начала николаевской эпохи.
При покойном императоре Россия как бы почивала на лаврах. После декабрьских событий ее прочность начали пробовать на зуб, выпуская вперед восточных соседей, у которых всегда имелись претензии по границе. Еще во время коронации молодого императора началась война с Персией, под ударом которой корпус Ермолова не выдержал. Пришлось послать И. Ф. Паскевича. Почти сразу без передышки в дело вступили турки. «Его венец не из роз», — писал о государе Д. Н. Блудов. А впереди были польские волнения, холерные бунты и мятежи в военных поселениях. В каждом из этих событий так или иначе принимали участие генералы старой когорты, такие как князь N. Общество же копило усталость и раздражение.
«За последний год в Санкт-Петербурге отношение к войне отчасти переменилось, — констатировал Дж. Александер. — В 1828 году, когда все предвкушали скорое падение Константинополя, преобладала эйфория. Однако после тяжелого поражения под Силистрией (любопытно, что неудачную операцию по осаде города европейский военный разведчик называет „тяжелым поражением“. — О. Е.), видя, что прекращения военных действий не ожидается, люди страстно захотели мира. Стала ощущаться нехватка денег, начались новые наборы рекрутов, везде зрело недовольство, и лишь немногие предвидели, что через несколько месяцев русская армия одержит такие блестящие победы»[403]. Пали Варна, Силистрия, турецкой армии было нанесено поражение при Кулевчи, Киселев подошел к Шипкинскому перевалу и предлагал захватить Софию, без боя пал Адрианополь. На Кавказе войска Паскевича захватили Анапу, Ардаган, Ахалцих, Поти, Баязет, Эрзерум, Бейбурт и готовились наступать на Батум и Трапезунд.
Однако даже выгодный мир с Турцией не положил конец испытаниям. Напротив, они только начинались. «Стечение печальных обстоятельств, эпидемия, плохой урожай, застой в торговле, бедность, революция (во Франции. — О. Е.) — все эти бедствия создали всеобщее тяжелое настроение, — сказано в отчете Третьего отделения за 1830 год, — которым пользуются злонамеренные люди и интриганы для того, чтобы посеять сомнения относительно будущего и предсказать репрессии… Они стараются распускать ложные и тревожные слухи, искажают… характер Государя, проповедуя недоверие и страх за будущее и рисуя монарха деспотом, не уважающим ни закон, ни личную неприкосновенность»[404].
Все это стои́т за пушкинской строкой: «Тут был на эпиграммы падкий / На все сердитый господин…»
Смешение произошло в процессе работы и было оставлено в тексте. Перед нами цельный пласт, в котором проступают две временные линии: что было до 14-го и что после. Мы видим, что и Онегин не пострадал. Может быть, и хотел примкнуть к заговору, но не примкнул. Уехал из Петербурга после разговора с Татьяной, находился далеко или просто не вышел на площадь, как Трубецкой. Спрятался. А душой, конечно, «ваше величество, я был бы с ними».
Ценно свидетельство знакомого Пушкина по южной ссылке, декабриста М. В. Юзефовича: «Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов»[405]. Но поэт раздумал давать роману такое завершение.
Однако важнее рассказ о семье Татьяны — она устояла. И, согласно двоению текста, в 1829–1830 годах княгиня так же принимала у себя на вечере императорскую фамилию, как четырьмя годами раньше. Отметим, что речь не о бале, а именно о вечере, пусть и с танцами. Появление на таком скромном торжестве — знак личного благоволения.
Этот вечер описан как великолепный: «Тут был, однако, цвет столицы / И знать, и моды образцы». Но за несколько лет изменилась сама августейшая чета. В 1824 году у князя N с Лаллой Рук танцевал Александр I[406], а «взор смешенных поколений стремился, ревностью горя, то на нее, то на царя», что можно понимать и как намек на ревнивое поведение Елизаветы Алексеевны, не слишком любившей принцессу Шарлотту Прусскую. А вот четырьмя годами позже «ревность» и «смешенные поколения» — просто публика. Теперь под словом «царь» имеется в виду совсем другой человек.
Молодой император Николай I и Александра Федоровна, до самозабвения обожавшая танцевать, часто посещали подобные вечера, чем иногда смущали гостей — все-таки августейшая чета. Долли Фикельмон писала по этому поводу в 1830 году: «Светские собрания несколько проигрывают от этой так часто оказываемой им чести, и хотя Император и Императрица держатся настолько любезно и непринужденно, насколько это подобает высочайшим персонам, при всем том их присутствие вносит скованность и смущение в общество»[407].
Император пошел навстречу прорусским настроениям общества. В 1833 году ее величество и дамы, представленные ко двору — среди них, надо полагать, и Татьяна (супруге служившего в столице генерала такая привилегия доступна), — показались публике в русских национальных платьях — стилизованных нарядах, сочетавших модный крой с традиционными аксессуарами. «Независимо от красоты сего одеяния оно по чувству национальности возбудило всеобщее одобрение. Многие изъявляют желание видеть дальнейшее преобразование и в мужских наших нарядах, и судя по общему отголоску, можно наверное сказать, что таковое преобразование сближением наших мундиров к покрою одеяния наших бояр прежнего времени было бы принято с крайним удовольствием»[408].
Как не вспомнить Грибоедова? Но дело не в одних платьях. При Николае I происходит первая историческая реставрация Московского Кремля, по государственному заказу создает свои рисунки царских регалий Ф. Г. Солнцев, собираются археологические коллекции домонгольских древностей, для общего обозрения выставляются игрушки и учебники царских детей времен Алексея Михайловича. Допетровская старина возбуждает живейший интерес. Все это отвечало личным вкусам государя, а кроме того, согласовывалось с умонастроениями, царившими в гостиных князей N. Появилось противоположное аристократическому либерализму течение — сращение национального и имперского начал.
Восстание в Польше 1830 года подействовало на этот раствор как закрепитель. В русской офицерской среде мигом ожили старые обиды, память о том, что поляки воевали на стороне Наполеона и не были за это наказаны… «Первое мнение неумолимых русских патриотов, желающих суворовской резни, уничтожения конституции, разделения королевства на русские провинции и раздачи имений участников восстания и староств генералам и другим русским чиновникам»[409].