Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Все произошло слишком неожиданно и обрушилось на счастливого Кольо зловещим знамением. Растерявшись, он имел неосторожность сказать собравшимся, что видел убийц. Правда, тотчас же сообразив, что совершил большую глупость, Кольо поспешил уйти, но роковые слова были уже произнесены, а некоторые из соседей доктора его знали. «Пусть делают что хотят, я вмешиваться в такие дела не стану», — утешал себя юноша, но страх, что завтра его могут вызвать в полицию, взял верх. «Начнут допрашивать, таскать по судам — очень надо! Кто-то убивает кого-то, а меня-то зачем втягивать в эти их дикости?» — негодовал он, пытаясь успокоиться. Но для его впечатлительной натуры это было нелегко — перед глазами все время стоял доктор. Выражение его лица и особенно взгляд наполняли юношу мистическим ужасом убийства и смерти. Мрачная фигура Анастасия, исчезающая в темноте, пронзительный крик служанки… Все это не давало ему покоя, не позволяло отдаться сладостным мечтам о Зое. В голове теснились вопросы, один тревожней другого. Что говорить, если его вызовут в полицию? Доносчиком и предателем он, разумеется, не станет. Будет молчать или лгать, что он видел только двоих, — то есть повторит то же, что он сказал людям, окружавшим раненого. Но самая мысль, что его вызовут в полицию, наполняла юношу отвращением и тоской. Почему Анастасий и те двое убили Янакиева? Несчастный доктор, какой ужас стоял в его глазах! О, какой ужас таится в душе человека!.. Никакие идеи, никакие теории не могут оправдать убийство. Навеки проклят Каин, он будет вечно несчастен. Террор — глупость. Люди убивают друг друга, потому что ослеплены дикими теориями. Когда-нибудь, встретив Анастасия, он скажет ему, что знает его страшную тайну, и укорит его. Ведь сказано: «Люди, возлюбите друг друга…» Вот почему он, Кольо Рачиков, никогда не станет адептом какого бы то ни было учения.

Идя домой, Кольо испытывал острую жалость, хотелось плакать, так сильно была потрясена его душа. Любовь, пылающая в его юном сердце, обращалась в любовь ко всему живому, в чудесную, до сих пор не испытанную жажду милосердия и радости жизни. Жажда эта переросла в болезненно восторженный порыв, и Кольо подошел к дому в полном исступлении.

Калитка оказалась на замке. Тотьо Рачиков словно нарочно запер ее, чтобы унизить сына, показать, что он изгнан из дому. Чтобы попасть в дом, юноше надо было перелезать через высокую каменную ограду.

«Нашел время запирать! Ох, как оскорбляет, как унижает меня этот человек!» — вздохнул Кольо и, оберегая скрипку, полез на стену.

Во дворе его встретил Фриц и радостно заскулил. Кольо нежно погладил щенка и по пологой лестнице тихонько поднялся в холл. Страшная картина убийства все еще стояла у него перед глазами.

Вдруг дверь отцовской комнаты отворилась. Тотьо Рачиков, в одном исподнем, словно призрак, возник перед юношей и, прежде чем тот понял его намерения, ударил кулаком по голове.

— Бездельник! Паразит!

Этот удар, такой внезапный и ошеломляюще грубый, словно молния, сразил юношу, охваченного самыми высокими, самыми благородными и сокровенными мыслями. Кольо всхлипнул не столько от боли, сколько от страшной обиды. Обычно в подобных случаях он свирепел и даже подымал на отца руку, но сейчас у него для этого не было сил — так он был потрясен.

— Паршивец! Не будет из тебя человека! — кричал Рачиков, снова налетая на сына. — Вон из моего дома!

Он ударил его еще раз и отскочил, ожидая, что Кольо ему ответит. Но юноша как подкошенный свалился на лавку и затрясся от рыданий, каких Рачику еще не доводилось слышать. Сын не сделал ни малейшей попытки защищаться, не крикнул, даже не взглянул на него, а только издал короткий душераздирающий вопль, и все его тело содрогнулось. Так мог рыдать только глубоко оскорбленный человек, оплакивающий свое растоптанное достоинство и достоинство своего оскорбителя, неспособного понять чудовищность совершаемой им несправедливости.

Тотьо Рачиков отошел, ему стало жаль мальчишку. Смущенно постояв над ним, он попытался было наставлять его на путь истинный, но Кольо встал и заперся у 262 себя в комнате. Отец долго ораторствовал в темном холле, волоча по полу развязавшиеся тесемки кальсон.

Страшная тоска и мука навалились на Кольо. Он горько рыдал, оплакивая жизнь, полную злобы и противоречий. Он чувствовал себя низвергнутым с вершины самых высоких чувств, униженным и втоптанным в грязь с неслыханной грубостью. Убивали его душу, его веру в прекрасное, надругались над его великой скорбью, над самыми его высокими помыслами. Мир отвратителен, и как можно в нем жить?..

Душа его застыла от горя. Снова возникла часто посещавшая его мысль о самоубийстве. Кольо нащупал в темноте тесак, который он прятал в постели, долго и горячо молился, представляя себе некое всевидящее, всепонимающее существо, чей неясный образ сливался в его воображении с ним самим и с его душой. Отчаяние прошло, и после слез, смочивших его лицо, наступило тихое просветление. Боль отпустила сердце; он вспомнил о Зое и почувствовал неудержимое желание написать ей. О чем писать, он не знал, ему просто хотелось высказать свое горе и с помощью любимого существа, которому теперь была посвящена его жизнь, возродить угасшую надежду.

Юноша зажег лампу, вынул несколько листков бумаги из шкафчика, где хранились его рукописи, и сел к столу, стоявшему у окна.

В голове у него шумело от бессвязных мыслей, сердце было переполнено страстным стремлением выразить все, что с ним происходило, но письмо не получалось. Времени на него ушло очень много. Просто рассказать о том, что ему довелось пережить нынешней ночью, но не решался. Надо было найти какую-то особую форму и высказать все так, чтобы Зоя увидела его страдания и чтобы вместе с тем она почувствовала силу его духа, его мужество, его благородство. Кольо несколько раз зачеркивал написанное в поисках нужного «тона», начинал снова и снова. Лампа потрескивала, тихонько нашептывала что-то. Свет ее падал в открытое окно, освещая ветки груши. Под грушей сидел Фриц и ловил блох.

Наконец после множества зачеркиваний и дополнений получилось желаемое письмо, правда довольно бессвязное и полное скорее философских рассуждений, чем признаний. Кольо убедился в невозможности выразить даже половину того, что ему хотелось сказать, но что поделаешь! Пришлось довольствоваться тем, что получилось.

Окончив черновик, Кольо извлек из глубины шкафчика уже давно купленные розовые конверты и тщательно скрываемую от сестры красивую бумагу и начал переписывать письмо набело крупным почерком. (Крупный почерк говорит о благородстве!)

«Госпожица, — писал он, — этой ночью погиб человек, погибла несчастная душа. Этот человек, имя его вы узнаете сегодня (потому что сейчас уже миновала полночь), умер вскоре после моей серенады. Судьба пожелала, чтобы я вместе с большой радостью, только что пережитой мною, узнал страшную тайну. Она, словно кошмар, будет мучить меня вечно, но не лучше ли махнуть рукой на призрак? Пусть он живет, черный и страшный, в душе убийцы. Поверьте мне, не знаю, сможете ли вы это понять, но этот страшный человек мне дорог, я пожалел его и жалею до сих пор. Как ужасна человеческая душа! Может быть, я ошибаюсь, но эта жалость возникла, видимо, потому, что я знаю, что им руководило (руководило им великое заблуждение человеческого ума, возникшее от его бессилия перед бесконечной и, может быть, бесцельной трагедией жизни!), но я страдаю из-за него так, словно я его соучастник. Увидев раненного им человека, я, вероятно, побледнел и мне стало так плохо, словно это я сам совершил убийство. И я ушел, охваченный страшной скорбью. Я думал о вас, и только это утешало меня и придавало мне силу не возненавидеть жизнь… Красота и любовь — единственное утешение для каждого божьего творения, живущего под солнцем, а дух и сознание — самая большая радость. Она дана только людям! Пусть страдает душа, но дух страдать не может, потому что он — сама вечность, то есть бессмертие. Он всегда торжествует и всегда побеждает… Душа — это человек, а дух — его лучшая часть, которая связывает его с остальными людьми, со всем человечеством и с богом…

Простите, что занимаю вас своими переживаниями этой ночи. Любовь — большое счастье, оно дано каждому, но люди его не ценят, потому что они тупы и злы. Серость будней убивает душу, но у каждого человека наступают такие часы, когда он начинает глубоко раскаиваться, и я думаю, тогда нет никого, кто бы не чувствовал своего душевного отупения и не скорбел бы об этом. У одних людей так бывает только во сне, но есть и другие, которые осознают это. Такие люди видят, что они свободны, что они рабы своих заблуждений, ибо заблуждения — главные враги свободы, которую не могут обеспечить никакие законы.

Госпожица Зоя, как трудно человеческому сердцу любить мир, сознавая одновременно весь ужас бытия! От этого возникает величайшая скорбь и, как ни странно, величайшая сила человека. Вероятно, этими мыслями и чувствами жили все великие люди — великие сердца, великие души, гении. Вы можете назвать меня донкихотом — пусть будет так, но ведь он велик, потому что знал истинную радость, и я ненавижу санчо пансов, с которыми — увы! — вынужден жить бок о бок…