Мы прошли через ворота лагеря для иностранных рабочих, дав возможность оставшимся в нем несчастным облегченно перевести дух. Им подарена жизнь, но кто знает, надолго ли?
Останавливаемся возле подземной станции метро. Несколько гражданских появляются из бомбоубежища и просят у нас еды. Они не ели три дня, но мы ничем не можем помочь им, потому что у нас самих нет ни крошки.
Возвращаемся по городским улицам в казармы. Нам навстречу идет одна из спешно набранных вспомогательных рот, она возвращается с передовой. Это седоволосые пожилые мужчины и совсем мальчишки в форме гитлерюгенда. Среди них всего несколько кадровых солдат. Практически у всех на обычной штатской форме видны военные знаки различия. На многих мундиры с обычными брюками и пилотка. Эта масса усталых людей обрела судьбу пушечного мяса.
Вернувшись в казарму, ложусь на койку и тщетно пытаюсь забыть события последних часов. Немного позже отправляюсь прогуляться по казармам, которые кажутся мне необычными, будто я впервые вижу их. Развешенные на стенах таблички «маршевая рота», «боевая рота» — теперь выглядят почему-то иллюзорно. Теперь вместо них впору вешать другие — «1-й госпитальный блок», «2-й госпитальный блок», «1-й блок для беженцев», «2-й блок для беженцев» и «3-й блок для беженцев». Табличка должна указывать в направлении Рейхсшпортфельда, а на плацу следует разместить таблички «1-е кладбище» и «2-е кладбище». После этого не мешало бы поставить следующие указатели — «1-я братская могила», «2-я братская могила», «100 убитых» и «200 убитых».
Вот во что должны бы превратиться казармы — в огромное кладбище тел и душ. На полу конюшни, присыпанном песком и соломой, лежат беженцы с детьми. В помещении гуляют сквозняки, потому что окна выбиты, а стены зияют пробоинами от снарядов и завешены попонами и тряпьем. Люди сильно истощены, не имея нормальной еды и воды вот уже несколько дней. Они живут на скудных остатках пищи из самых последних запасов.
Перед корпусом вещевого склада стоит желтый автобус, до верха набитый обувью и военной формой. Солдаты переносят их на склад, а стоящий рядом чиновник аккуратно пересчитывает каждый предмет и заносит его в огромную амбарную книгу. Все это уже не нужно солдатам, и батальонные командиры отказались от этих вещей, однако они тщательно складируются и будут лежать на полках, видимо, до тех пор, пока их не захватит враг или не разнесет в клочья вражеский снаряд. Но тут уже ничего не исправишь, приказ есть приказ, или, как говорит квартирмейстер, шнапс есть шнапс. Поэтому все регистрируется самым скрупулезным образом, причем в трех экземплярах. Военные процедуры нужно выполнять в любом случае, даже под страхом смерти.
За столовой по-прежнему стоят ведра с объедками из офицерской столовой, в которых когда-то любили копаться венгры. Кто знает, что теперь случилось с этими мадьярскими бедолагами?
Возвращаюсь в подвал. Приходит Блачек и делится со мной несколькими сигаретами. Чуть позже распределяют часы караула. Мне везет, я могу спокойно спать до восьми утра.
Медленно приближается вечер. На столе горят коптилки, освещая лица собравшихся вокруг него солдат. Вестовой обер-фельдфебеля пытается заполучить мой пистолет. Старый опытный солдат, он пытается выманить его у меня, однако это ему не удается, и он удаляется, сделав недовольное лицо. Вскоре приходит обер-фельдфебель и раздает пайки — одну упаковку хлеба в целлофане на четверых человек. Открываю одну из банок консервов, которые мне дал Вегнер, и съедаю ее. Затем отламываю шоколад долька за долькой и ем, пока не чувствую себя насытившимся.
Сейчас почти восемь часов. От ровного гула голосов погружаюсь в сонное состояние, глаза мои слипаются. Кто-то неумело наигрывает на губной гармошке, ему пытаются негромко подпевать. Меня окутывает со всех сторон низкий басовитый рокот различных звуков, напоминающих шум моря, мощный, но в то же время мирный. Медленно погружаюсь в мир сновидений.
Понедельник, 30 апреля 1945 года
Стою в карауле у входа в подвал. Хотя окружающий мир неуклонно рушится, ритуал несения караула все равно соблюдается. С серьезным лицом мне придется делать положенное количество шагов по битому кирпичу и осколкам стекла.
К счастью, рота выздоравливающих не участвует в караульной службе казарм. Эта обязанность возлагается на маршевую роту, которая в ее нынешнем состоянии не отправляется на передовую, потому что русские находятся еще далеко. Ее используют в качестве охранной роты, находящейся под началом командира батальона. Она, пожалуй, представляет собой единственный личный состав, обслуживающий казармы, которые превратились в подобие голубятни для вспомогательных подразделений.
В нашу задачу входит охрана нашего здания. Ротный обер-фельдфебель считает, что иначе мы разучимся подчиняться уставу. Караульная служба символизирует солдатские обязанности, которые никто не в силах отменить. Однако каждый раз, когда представляется такая возможность, мы стараемся сократить священные часы караула, утроив короткий перекур. Мы уже не те невинные глупыши, которыми были в первые дни после призыва.
Оставив дверь полуоткрытой, пытаюсь развлечься чтением книги, которую начал читать еще раньше. Ко мне подходит какой-то мальчишка в истрепанной до состояния лохмотьев одежде с огромной хозяйственной сумкой и еле слышно просит что-нибудь поесть, уверяя меня, что не видел еды вот уже несколько дней. Мне до слез жалко его, сильно истощавшего ребенка со старческим печальным личиком. Я бы с радостью поделился с ним едой, но у меня, к несчастью, ничего не осталось. По вечерам мы получаем лишь тонкий ломтик хлеба, который приходится растягивать на целый день. Провожаю его полным сочувствия взглядом, когда он грустно уходит.
Гражданское население не получает никакой еды с тех пор, как русские заняли окраины города. Полиция и войска СС охраняют продуктовые склады, расположенные на берегах Шпрее, до тех пор, пока враг не оказывается в опасной близости, угрожая захватить их. В подобном экстренном случае они взрывают их. Хотя берлинцам вот уже несколько дней нечего есть, продуктовые склады взлетают на воздух из-за бессмысленной ярости охраняющих и их безумной страсти к разрушению.
После девяти часов меня сменяет Хюзинг. Ложусь на койку, но уже через несколько минут ротный обер-фельдфебель сгоняет меня с места, заставив отправиться, захватив оружие, на второй этаж. Лестница усыпана кирпичным крошевом и битым стеклом. Герке стоит на лестничной площадке и сообщает, что нам приказано охранять вещи, разбросанные среди обломков. Чуть позже на втором этаже появляется ротный обер-фельдфебель с несколькими солдатами и приказывает расчистить пустые комнаты. Большая часть столов и настенных шкафов перевернуты и разбиты, в стенах зияют огромные дыры — следы выстрелов танковых орудий. Среди устилающего пол мусора валяются продавленные каски и разорванная в клочья военная форма. Обер-фельдфебель с пафосом заявляет, что на это имущество вермахта могут покуситься разместившиеся по соседству с нами гражданские, и мы должны поставить охрану, чтобы не допустить случаев мародерства. Того, кто посмеет взять хотя бы клочок военного имущества, следует расстреливать месте. Это просто смехотворно. Абсурдно охранять этот хлам, без которого вермахт явно не обеднеет. Похоже, что нас заставляют охранять обычный мусор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});