Я всю ночь промаялась без сна, мучаясь в тяжелых раздумьях. Пыталась отрешиться от эмоций и рассуждать логически, но не получалось. Какое решение ни приму, все равно причиню боль кому-то, кого люблю. Приходилось выбирать между подлостью и подлостью, вот как я это ощущала.
Тогда все должно бы быть очевидным, тут и думать не о чем. Вот только если откажусь, потеряю что уже имею, родное, свое, будто часть тела или какой-нибудь орган отрежу. А взамен — нечто, что, возможно, у меня потом будет. Пусть заманчивые, но всего лишь перспективы, неизвестно, получится ли.
В чем была точно уверена, так это в том, что ничего не скажу Тео. Не нужно перекладывать на него вину. Но поговорить с ним очень хотелось, о чем угодно. Увидеть его. Прикоснуться.
Пришла к нему на следующий же вечер, сразу, как вернулась с фермы. Звезды совсем выросли, налились как соком теплым желтоватым светом. Так и хотелось сжать одну в пальцах, чтобы лопнула спелой ягодой, выплеснула сияние. Еще немного, и они из золотистых станут белыми, придет пора собирать урожай. А я и не заметила.
Опасаясь, что Тео почует мой душевный раздрай и не отстанет, пока все не выпытает, я придумала отговорку по пути. Мне ведь про него такие ужасы рассказывали. И показывали. Любой нормальный человек испугается. Не дожидаясь расспросов, вывалила ему все это чуть ли не с порога. А он огорчился.
— Я был не прав, умалчивая подробности, боялся тебя волновать. Наверное, лучше бы узнала от меня. — Запнулся, подумал пару секунд и спросил вполголоса: — Я теперь тебе противен? Осуждаешь?
— Ерунды не говори, — бросила раздраженно.
Даже не представляю, что он должен сделать, чтобы мне опротиветь. Слишком глубоко в сердце засел, вынуть — и я истеку кровью.
— А что тогда? Не хочешь, чтобы я вновь этим занимался? Или Симона своего добилась, и ты чувствуешь вину? Признайся, прошу, не бойся меня обидеть. Я же вижу, тебя что-то мучает. Плакала недавно, скорее всего, прошлой ночью…
— Не из-за этого! Просто… Переволновалась, ясно? Я не виновата, и ты не виноват, в общем-то. Такая у тебя профессия, не мне судить. Конечно, если бы ты их не убивал, а исцелял, было бы приятнее, и я бы очень тобой гордилась, но я люблю тебя, а не твою работу.
Его ноздри чуть дрогнули, губы приоткрылись, словно очень внимательно к чему-то прислушивался. Хотя что это я — не к чему-то, к моим чувствам. Интересно, как он различает вранье? Видит особенным зрением, чует по запаху или замечает едва уловимое изменение ритма сердца и дыхания? Ведь ложь сама по себе не эмоция.
На всякий случай неплохо бы привыкнуть контролировать себя до мелочей. Поживу немного с Тео — можно будет в профессиональные игроки податься, блефовать научусь в совершенстве.
— Да, так и есть. Не из-за этого. Это твоих страданий не всколыхнуло, — проговорил он с нежным сочувствием. Удивительно, как ему удается выражать такие ласковые эмоции своим изуродованным голосом. — Что-то случилось, что смогло сломать даже тебя, с твоим воинственным упрямством. Что же это?
— Нет. Не сейчас, пожалуйста. Я обязательно все-все расскажу, но позже. Давай о чем-нибудь другом поговорим. О чем угодно. О твоей работе. Выясним раз и навсегда, чтоб не думалось.
Отвлекающий маневр сработал. Предложенная тема волновала уже его, судя по тому, как напрягся — не меньше, чем меня предложение Норы.
— Возможно, я бы занялся чем-то другим, я и занялся, когда попал в кальдеру. Правда, полностью не забросил, все-таки у меня неплохие способности, знания и опыт в одной, любимой области. Наверное, это и есть призвание, — сказал он, внешне оставаясь спокойным. Чересчур прямая спина и жесткость скупых движений выдавали. — Но теперь иного выхода нет, меня просто-напросто вынудят. Это и есть цена за право считаться человеком: делать все, что велят. Вряд ли тебе будет за что мной гордиться, Стася.
— Стыдиться мне тоже нечего. В конце концов, и у палачей есть жены, и у военных, и у патологоанатомов, и у воров с убийцами, и вообще, все профессии важны. Да, для меня подробности были дикостью, у нас все-таки запрещены пытки. Законом. В цивилизованных странах. Но вашему миру еще только предстоит встать на путь прогресса и просвещения, так что… Ладно. Давай так. Я тебя прощаю, хорошо? Такого, как есть, приму. Чтобы мне было спокойнее — они ведь все были… Ну… Отбросами общества? Твои подопытные кролики?
— Кто же мне приличных даст, — усмехнулся Тео. — Уголовники, в основном приговоренные к казни, иногда военнопленные… Среди тех разные встречались, но для нас все они были врагами. Считай, еще хуже — уголовники хоть свои, порой, как ни удивительно, ярые патриоты.
— Тебе их было жаль? Пленных? — не удержалась я от вопроса. Ожидая, что вдруг окажется, что слухи врут, и под обличьем хладнокровного чудовища скрывается нежное благородное сердце.
— Нет. Это наука, Стася. Тем, кто подопытные образцы жалеет, в нашем деле места нет. Справедливости ради, результаты некоторых моих исследований сейчас служат мирным целям, очень важным и безупречно гуманным. Надеюсь, тебе будет немного легче от того, что ты это узнала.
Лучше бы не говорил. Сразу вспомнилось, как в концлагерях проводили жуткие эксперименты для медицины и фармацевтических компаний. Тоже науку далеко вперед продвинули, да. Но стоят ли одни спасенные жизни зверски загубленных других?
Определенно, нет. Вот и простые граждане в здешнем мире разделяют мою точку зрения, недаром Тео пытались сжечь вместе с лабораторией. Правда, они же раньше на руках носили, как героя и благодетеля…
— Главное, чтобы было легче тебе. Чтобы понял уже, упрямец невыносимый — я не отвернусь и не брошу. Пусть хоть весь мир будет против тебя, я всегда буду за. Если… Если сам не оттолкнешь, конечно.
Иначе катастрофа. Не представляю, как тогда дальше жить. Брошусь под поезд, наверное.
56
— Каким он был, Дамиан Теодор Мертенс?
— Тебе рассказали достаточно. Вряд ли солгали, разве что в мелочах.
Я сидела на деревянном кухонном стуле, неудобном и жестком. Тео мыл посуду, ополаскивая ее в тазу. Перед моим приходом он кормил «питомца» и взялся убираться, спросив моего разрешения. Наверное, делать это при гостях считалось невежливым, но было видно, что грязь в доме доставляла ему прямо-таки невыносимый дискомфорт.
При этом свое имя и не пытался отмыть. То ли потому, что своим его давно не ощущал, стал совершенно другим человеком. То ли нарочно старался показать себя с худшей стороны: чистенькими нас любой полюбит, а смогу ли его со всей подноготной принять?
— Откуда ты знаешь, что мне рассказывали? Я ведь не особо желала слушать. И дело твое отказалась от корки до корки читать.
— Зря. Я бы прочитал на твоем месте, — ухмыльнулся он вполоборота. Как всегда, начинает вилять, когда нервничает. — Вовсе не обязательно было мне признаваться, и не пришлось бы задавать вопросы о Дамиане Теодоре Мертенсе.
— Не хочу узнавать о твоем прошлом с чужих слов, пусть даже сказанных под присягой. Я должна услышать от тебя, все, что сочтешь нужным мне сказать. Каким ты был?
И что осталось в изгнаннике Тео от циничного баловня судьбы Дамиана Мертенса? Можно отнять у человека все, даже имя, перекроить его тело, искалечить разум, но пока жива память, личность не сотрешь. Да и те, у кого полная амнезия, все равно не перестают быть собой. Взять хоть его маниакальную тягу к чистоте. Это охотник Тео, сверхчувствительный к запахам, или Дамиан с педантичной аккуратностью, приобретенной во время работы в лаборатории?
— Трудно судить о себе непредвзято. Но я попробую, — сказал он наконец. — Пожалуй, высокомерным. Донельзя самоуверенным — улыбнулась удача, взлетел к вершине, где все позволено, и решил, что так будет всегда. Отчужденным. И безжалостным, чего скрывать. Вряд ли тебе бы понравился Дамиан Мертенс, если бы вы познакомились.
— Выходит, ты никогда никого не любил, только свою магию?