Хоть я и не поддался чарам красавицы Пикколомини, тем не менее после обеда я не преминул подняться к ней в комнату вместе с большей частью нашего общества. Граф предложил партию виста, а Вальполь сел играть с графиней в примиеру, и она передёргивала карты как записная мошенница. Вальполь всё видел, но со смехом платил, так как это соответствовало его видам. Проиграв с пятьдесят луидоров, запросил он пардона, на что графиня милостиво пригласила его сопровождать её в театр. Именно этого и желал сей любезный англичанин. Мадам отправилась с ним, а муж остался за своим вистом.
Я тоже поехал в комедию, а когда возвратился в трактир, привратник сообщил мне, что по непонятной причине Пикколомини поспешно уехал со своим камердинером, захватив только небольшой чемодан. Явившаяся графиня объяснила, со слов своей горничной, что граф дрался на дуэли, каковое обстоятельство было для него делом весьма обыкновенным. Графиня оставила меня и Вальполя у себя ужинать, и аппетит её ничуть не уменьшился от разлуки с мужем. Мы уже кончали ужин, когда вошёл англичанин, бывший за послеобеденным вистом, и сказал Вальполю, что итальянца поймали на шулерстве, тот обвинил другого англичанина, и они вышли вдвоём. Через час англичанин возвратился с двумя ранами — пониже локтя и в плече. Это было совсем пустячное дело.
На следующий день, отобедав у графа д'Аффри, я возвратился в трактир, где мне подали письмо графа Пикколомини. В нём была записка к его жене. Меня он просил отвезти её в Амстердам, в трактир “Город Лион”.
Сия комиссия показалась мне весьма забавной, и я от всего сердца посмеялся бы, будь у меня желание воспользоваться оказанным доверием. Я поднялся к мадам и застал её сидящей на постели за картами с Вальполем. Она прочла письмо и сказала, что может ехать только завтра, как будто всё было уже решено. Однако я с иронической улыбкой заметил ей, что некоторые обстоятельства не позволяют мне уехать из Гааги. Вальполь, узнав, в чём дело, предложил заменить меня, и красавица сразу же согласилась. Назавтра они уехали и остановились переночевать в Лейдене.
Ещё через день за табльдотом один из только что приехавших двух французов с развязностью сказал мне:
— Знаменитый Казанова должен быть теперь в Голландии.
— Хотел бы я встретить его, — добавил второй, — и спросить кое о чём, не очень-то для него приятном.
Посмотрев на эту личность, я не сомневался, что никогда в жизни не видел его. Кровь ударила мне в лицо, но я сдержался и спокойно спросил, знаком ли он сам с Казановой.
— Ещё бы мне не знать его! — последовал ответ, произнесённый с апломбом, который всегда так неприятен.
— Нет, сударь, не знаете. Казанова — это я.
Нимало не смутившись и всё тем же наглым тоном он возразил:
— Чёрт возьми! Вы весьма ошибаетесь, ежели полагаете себя единственным Казановой в свете!
Сей ловкий ответ с очевидностью опроверг меня. Я закусил губы и умолк, но чувствовал себя глубоко оскорблённым и решился принудить его указать мне того Казанову в Голландии, от коего он намеревался требовать неприятного объяснения. А пока я являл собою перед собравшимися офицерами достаточно жалкую фигуру. Эти господа после слов сего молодого вертопраха могли подумать, что у меня недостаёт храбрости. Тем временем наглец, пользуясь достигнутым надо мною преимуществом, неумолчно болтал языком. Он дошёл до того, что спросил, откуда я родом.
— Из Венеции, государь мой.
— Значит, добрый друг французов. Ведь ваша республика находится под покровительством Франции.
При сих словах раздражение уже овладело мною, и намеренно оскорбительным тоном ответствовал я ему, что Венецианская Республика достаточно могущественна и не нуждается ни в чьем покровительстве; за тринадцать веков своего существования она имела и друзей, и союзников, но отнюдь не протекторов.
— Впрочем, вы, может быть, скажете в оправдание своего невежества, что в мире не одна-единственная Венеция!
Едва я закончил эту фразу, как был возвращён к жизни общим смехом всех присутствующих. Теперь уже пришёл черёд моего вертопраха кусать губы. Далее разговор переходил с предмета на предмет и коснулся графа д'Альбемарля. Англичане восхваляли его, утверждая, что, будь он жив, не было бы войны между Францией и Англией. Может быть, оно и так, но сего нельзя утверждать с уверенностью, ибо с давних времен обе великие нации никак не постигнут, сколь им выгодно жить в добрососедстве. Один из англичан стал превозносить графскую любовницу Лолотту. Касательно сего я сказал, что знавал эту прелестную особу и она как никакая другая заслужила честь стать графиней д'Эронвилль. Известный сочинитель, генерал-лейтенант граф д'Эронвилль недавно женился на ней.
Не успел я произнесть последнее слово, как мой вертопрах со смехом подтвердил, что Лолотта и вправду женщина редких достоинств, так как сам он спал с ней. Негодование и гнев переполнили меня. Я схватил салфетку и, замахнувшись на него, воскликнул: “Наглый лжец!” Он поднялся и встал возле камина. По темляку на его шпаге я понял, что это офицер.
Присутствующие как бы не заметили происшедшего и ещё некоторое время продолжали говорить о том и о сём. Затем все встали из-за стола и вышли.
Противник мой сказал своему приятелю, что они увидятся в комедии. Я ещё сидел за столом, ожидая, пока все выйдут. Когда мы остались одни, я поднялся, в упор посмотрел на него и, не сомневаясь, что он последует за мною, вышел из трактира. Пройдя некоторое расстояние, я обернулся и увидел его за собой шагах в пятидесяти.
Я дошёл до леса и остановился в удобном месте, он же, приблизившись шагов на десять, обнажил шпагу, что оставило мне время спокойно приготовиться. Схватка была недолгой, ибо едва он коснулся моей шпаги, я своим неотразимым ударом справа принудил его отступить. Он получил рану в грудь, к счастью, достаточно большую, чтобы дать выход крови. Я подбежал к нему с опущенной шпагой, но помощь моя была не нужна. Он сказал, что возьмёт у меня реванш в Амстердаме, но встретились мы только через пять или шесть лет в Варшаве. Потом я узнал, что его звали Варнье, но он ли был председателем Конвента при гнусном Робеспьере, мне неизвестно.
Я вернулся только после комедии и узнал, что мой француз провёл у себя в комнате час с хирургом, после чего, сопровождаемый своим приятелем, уехал в Роттердам. Ужин прошёл весело и за приятной беседой, но о нашем деле не было произнесено ни слова. Единственно, не помню уж по какому поводу, одна английская дама сказала, что человек чести не должен никогда выходить к табльдоту, если он не готов драться. По тем временам это была святая истина, ибо за одно неправильно понятое слово приходилось браться за шпагу и подвергать себя всем превратностям дуэли. В противном случае на тебя стали бы показывать пальцем даже женщины.