— Даю в том честное слово.
— Ваше честное слово лежит в моей кассе и посему позвольте не рассчитывать на него. Вы возвратите мне сто луидоров, когда вам будет угодно.
Услышав это, он побледнел как смерть.
— Слово для меня дороже жизни, любезный Казанова, и я возвращу ваши сто луидоров завтра в девять часов утра в ста шагах от кофейни, что у самого конца Елисейских Полей. Вы получите их без свидетелей и, надеюсь, явитесь за ними при шпаге.
— Чёрт возьми, господин граф, не много ли вы хотите за одно острое словцо? Конечно, для меня это великая честь, но я предпочитаю просить у вас прощения, лишь бы не доводить дело до такой крайности.
— Нет. Я виновен более вас, и моя вина может быть искуплена лишь остриём шпаги. Так вы придёте?
— Сколь ни тягостно соглашаться, я не могу отказать вам.
После сего поехал я к Сильвии и ужинал в большой печали, ибо воистину был привязан к этому любезному вельможе, и вся игра никак не стоила свеч. Я не стал бы драться, ежели мог бы убедить себя, что вина лежит на мне. Но напрасно поворачивал я так и эдак сие дело — всё упиралось в излишнюю щепетильность графа. Посему решился дать ему сатисфакцию.
В указанную кофейню я пришёл сразу вслед за графом. Мы позавтракали, он заплатил хозяину, и мы направились к Звезде. Дойдя до безлюдного места, он вынул из кармана свёрток со ста луидорами и, подав мне, сказал, что каждому из нас будет достаточно первого же удара шпаги. У меня не хватило духа отвечать ему.
Отступив на четыре шага, он обнажил шпагу. Я безмолвно последовал его примеру и, двинувшись вперёд, как только мы скрестили оружие, нанёс ему мой удар с вытянутой руки. Не сомневаясь, что ранил его в грудь, я отступил на два шага и напомнил ему о нашем условии.
С покорностью ягнёнка опустил он шпагу и приложил руку к груди, а когда он отнял её, вся она была в крови. После сего он произнёс: “Я удовлетворён”.
Мне оставалось только уверить его в наилучших моих к нему чувствах. Он прижимал к груди платок, я же, осмотрев свою шпагу, убедился, что она вошла не глубже, чем на десятую долю дюйма, о чём ему и сообщил, предложив при этом проводить его. Граф поблагодарил меня и просил сохранять обо всём молчание, а в будущем видеть в нём истинного моего друга. Прослезившись, я обнял его и с тяжёлым сердцем возвратился домой, обогатившись, однако, весьма поучительным уроком. Всё это дело осталось в неизвестности, а уже через восемь дней мы встретились за ужином у Камиллы.
XVII
ГРАФ СЕН-ЖЕРМЕН,
АББАТ ДЕ БЕРНИ И ЖАН-ЖАК РУССО
1758—1759
Как-то раз довелось мне обедать в обществе мадам де Жержи, которая привезла с собой знаменитого авантюриста, известного под именем графа Сен-Жермена. Сей человек совершенно не прикасался к кушаньям и во всё продолжение трапезы только и делал что говорил. В некотором смысле я последовал ею примеру и вместо еды слушал наивнимательнейшим образом. Следует отдать ему должное — навряд ли кто-нибудь смог бы говорить лучше него.
Он хотел поражать, и часто ему это удавалось. Имея в речах тон непререкаемости, он при сём обладал искусством не вызывать от сего неудовольствия. Это был человек учёный и в совершенстве говоривший почти на всех языках, а к тому же ещё великий музыкант и великий химик. Он имел приятное лицо и умел делать женщин послушными себе, ибо кроме того, что снабжал их приносившими красоту румянами и притираниями, обещал ещё, не претендуя на омоложение, сохранять их в том виде, какими они познакомились с ним. Для сего употреблялась вода, стоившая, по его словам, весьма дорого, но подносившаяся в качестве подарков.
Он сумел завоевать благосклонность мадам де Помпадур, которая доставила ему случай поговорить с королём, и он соорудил для монарха превосходную лабораторию, ибо сей последний, скучая всем и вся, надеялся хоть немного развлечься приготовлением красок. Король дал ему место в Шамборе и сто тысяч ливров на лабораторию. По словам Сен-Жермена, своими химическими произведениями он мог бы обеспечить процветание всех мануфактур Франции.
Сей необыкновенный человек, рождённый быть первым среди обманщиков, как бы между прочим с апломбом утверждал, что ему триста лет, что он обладает панацеей, может делать с природой всё по своему желанию и владеет тайной выплавления алмазов. Несмотря на все сии самохвальства, ложь и очевидные нелепицы, я все же не мог почесть его ни наглым обманщиком, ни человеком, достойным уважения. Помимо моей воли он поразил меня.
Аббат де Берни, которому я с пунктуальностью каждую неделю свидетельствовал своё почтение, однажды сказал, что генеральный контролёр часто спрашивает про меня и я напрасно пренебрегаю им. Он посоветовал мне забыть о своих претензиях и сообщить ему то средство увеличения государственных доходов, о котором я говорил. Я слишком уважал советы человека, коему обязан был своим состоянием, и поэтому не преминул безоговорочно последовать им. Явившись к генеральному контролёру, я объяснил ему мой проект. Дело заключалось в том, чтобы с любого наследства, кроме как но прямой линии от отца к сыну, взимать в пользу государства годовой доход. Мне казалось, подобный закон будет приемлемым для всех, ибо наследник может считать, что получил завещанное лишь на год позднее. Министр согласился со мной в осуществимости проекта без каких-либо затруднений и положил его в свой секретный портфель, заверив, что теперь мои доходы обеспечены. Через восемь дней его сменил на посту генерального контролёра г-н де Силуэтт, и когда я представлялся сему новому министру, он с холодностью сказал, что, если возникнет надобность в предложенном законе, меня уведомят. Через два года этот закон был опубликован, и надо мной лишь посмеялись, когда я обратился за причитающимся мне вознаграждением.
В скором времени скончался Папа Римский, и на его место был избран венецианец Реззонико, который сделал моего покровителя де Берни кардиналом. Последний, получив из королевских рук кардинальскую шапочку, через два дня по повелению Его Всемилостивейшего Величества Людовика XV был изгнан в Суассон. Такова привязанность королей.
Опала моего милого аббата оставила меня без покровителя, но я имел достаточные средства, и это позволило мне безропотно перенести случившееся несчастье.
К тому времени г-н де Берни был на вершине своей славы. Он разрушил всё, созданное кардиналом Ришелье; при содействии князя Кауница сумел превратить давнюю вражду австрийской и бурбонской династий в счастливый союз, который избавил Италию от ужасов войны. Это благодеяние и принесло ему кардинальскую мантию. Сей благородный аббат попал в немилость лишь потому, что в ответ на вопрос короля, спросившего его мнение, сказал, что не почитает принца Субиза человеком, подходящим для командования армиями. Как только Помпадур узнала об этом, а узнала она от самого короля, то сумела заставить монарха прогнать первого министра, и новый кардинал был тут же забыт. Таков уж характер этого народа: живой, остроумный и любезный. Достаточно малейшего повода для смеха, как все несчастья, и чужие, и свои собственные, сразу оказываются забытыми.