Читать интересную книгу Обитель - Захар Прилепин

– Мы? – искренне удивился Мезерницкий. – Мы вообще ни при чём – нас уже нет. Мы сердимся на немца-гувернёра, что он кричит на нас: как он смеет? Вот бы его убить! Мы бегаем по лугу и ловим сачком бабочек. Потом они лежат и сохнут в коробках, забытые нами. Мы совращаем прислугу и не очень стыдимся этого. Мы воруем папиросы из портсигара отца… Мы – в эполетах, и заодно лечим триппер – в этом самом своём Крыму, в жаре, голодные, больные предсмертной леностью мозга… и всё собираемся взять Москву, всё собираемся и собираемся, хотя ужасно не хочется воевать – как же не хочется воевать, Боже ты мой. Тем более что индейцы победили нас – у них оказалось больше злости, веры и сил. Индейцы победили – и загнали нас в резервацию: сюда.

Мезерницкий сел и очень твёрдой рукой разлил по стаканам – во все стаканы разное.

Артём подумал: отчего же молчит владычка, повернулся в его сторону – а он спит.

Некоторое время Артём смотрел на него с нежностью, пусть и хмельной, иначе никогда бы не посмотрел так, и владычка вдруг открыл глаза – будто почувствовал, что на него смотрят.

В то же мгновение, как его глаза открылись, владычка улыбнулся Артёму – словно доброе к нему отношение только и ждало, чтоб проявиться, и с трудом пережидало батюшкин сон.

Владычка быстро перекрестился и, приговаривая: “…Пора, пора, не встану завтра…” – тихо поднялся – с таким видом, словно вокруг всё было в стекле, и нужно было исчезнуть как можно тише, – Мезерницкий, набрав воздуха, продолжил в это время что-то говорить, выбрав почему-то Гракова в качестве слушателя; тот поддакивал на разные лады: “Есть смысл!.. Да-да… Безусловно!.. Отчего бы и нет!..”

“У владычки, – думал Артём, – наверняка было в запасе множество чудесных слов в ответ – но не было смысла тратить их на пьяных и разбитых людей”.

“Заплутавшие мои, милые…” – вот о чём говорил весь извиняющийся и тихий вид владычки.

– Вот только не надо думать, что у меня бред, – сказал Мезерницкий, даже не провожая взглядом владычку, но обращаясь уже ко всем.

– А никто так и не думает, – ответил Шлабуковский. – Мне тоже налей.

– …А мужика тоже будут перековывать в лагере? На воле нельзя? – спросил Артём, едва владычка ушёл: при нём он не хотел участвовать в споре.

– А много ты видел на Соловках мужиков? – спросил Мезерницкий. – Большевики ждут, что мужик и так их поймёт… Если не поймёт – его сюда привезут доучивать… Поймёт сам – ему же лучше. Но в любом случае, Тёма, ковать привычней в кузнице. Ergo bibamus!

* * *

– Эти разговоры – они болезненные… Рваные! Но цените их, Артём. Они были в Петербурге. Иногда были в Москве, но реже… Теперь они есть только здесь, и больше их нигде не будет… – говорил Василий Петрович по дороге назад, провожая Артёма. – …Какая подлая изжога от этих напитков…

– А владычка? – спросил Артём то, что ещё в прошлый раз собирался спрашивать. – Почему он с вами? Разве ему это нужно?.. – Артём поискал нужное слово и, не найдя, добавил: – …По чину?

– Ему-то? – усмехнулся Василий Петрович. – Нет, это нам всю жизнь было не по чину… Ты знаешь, когда я был ребёнком, и отец – а отец мой был барин, хоть и промотавшийся, – когда он приглашал батюшку в наш барский дом исполнить службу, после службы священника за общий стол не сажали. Ни у нас, ни у соседей, нигде – не са-жа-ли! Это было – моветон. Его кормили отдельно… Закуску выносили, даже рюмку водки иной раз. И он там ел, один – как дворня… Я уж не говорю про петербургские среды: туда было легче привести чёрта на верёвке – о, все бы обрадовались необычайно, – чем батюшку… Мы все умели – и желали! – разговаривать без попа… а теперь хотим при нём, с ним, вот как повернулось! Чтоб он слышал нас! И жалел!

Василий Петрович о чём-то задумался, но потом другая мысль увела его в сторону, и он, побежав за ней, тут же об этом заговорил вслух:

– Однако я скажу: у Мезерницкого семь пятниц… на неделе. Никогда не поймёшь, в чём суть его отношения. Он последовательно говорит взаимоисключающие вещи.

– …А он в чём-то прав, – задумчиво сказал Артём; его слегка мутило, но с этим можно было справиться, – …о кузнице, к примеру.

Василий Петрович встрепенулся, словно он птица и в него бросили камнем, но ещё непонятно кто.

– Можно иначе сказать – это лаборатория, – продолжил Артём чужими, недавно слышанными словами, хотя жест Василия Петровича заметил.

– Тёма, душа моя добрейшая, о чём ты, никак не пойму, – сказал Василий Петрович, остановившись.

Артём пожал плечами и прямо посмотрел на Василия Петровича.

– Артём, а вы были в цирке? – спросил Василий Петрович. – Нет?…Я к тому, что это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду.

Помолчал и добавил:

– Фантасмагория.

– Я общался с Эйхманисом, – сказал Артём очень спокойно. – Он говорит много разумных вещей. И видит всё с другой стороны.

– Это да, – с некоторой уже издевательской готовностью согласился Василий Петрович. – А вы-то со своей видите, Тёма?

– Не надо горячиться, Василий Петрович, вы сами отлично знаете, что я вижу.

– Я? – искренне удивился Василий Петрович. – Я думал, что знаю, да. Но теперь не уверен! Что вы вообще делаете рядом с Эйхманисом? Вы никогда не слышали такой поговорки: “Близ царя – близ смерти”?

Артём молча смотрел в глаза Василию Петровичу и не отвечал.

– Хорошо-хорошо-хорошо, – неизвестно с чем соглашался Василий Петрович. – Просто расскажите мне, что он говорил, вкратце… А? Что-нибудь о перековке? Переплавке?

Артём по-прежнему молчал.

– Я, естественно, не знаю точно, но могу догадаться, – сказал Василий Петрович шёпотом: на улице хоть и был вечер, но по двору ещё ходили туда и сюда лагерники и красноармейцы. – Зато я точно знаю, что он вам не говорил, – здесь Василий Петрович взял Артёма за плечо, сказал: “Отойдём”, – и буквально придавил его к ближайшей стене.

Над головой Артёма была полукруглая арка из белого камня, за спиной – огромный валун стены, пахнущий водой, травой, огромным временем, заключённым внутри него.

– Обсуждали вы такие темы, как посадка заключенных в одном белье в карцер, представляющий собой яму высотой не более метра, потолок и пол которой выстланы колючими сучьями? – спросил Василий Петрович, дыша Артёму в лицо. – Эйхманис сообщил вам, что лагерник выдерживает не более трёх дней, а потом – дохнет? Рассмешил он вас шуткой про дельфина? Это когда лагерники, услышав красноармейскую команду “дельфин!”, должны прыгать, допустим, с моста – если их ведут по мосту – в воду. Если нет моста, надзор порой расставляет лагерников на прибрежные валуны – и те, заслышав команду, ныряют. И хорошо, если на дворе август, а не ноябрь! А если не прыгают – их бьют, очень сильно, а потом всё равно кидают в воду!.. Не вспомнил Фёдор Иванович, что на местных озёрах лагерников в качестве наказания заставляют таскать воду из одной проруби в другую? Не рассказал, как тут, в Савватьевском скиту, жили политические – те самые, что вместе с большевиками устраивали их революцию, а потом разошлись во взглядах и сразу угодили на Соловки. Да, они тут не работали, да, только устраивали диспуты и ссорились. Однако, когда политические однажды отказались уходить раньше положенного срока с вечерней прогулки – наше руководство подогнало красноармейский взвод, и дали несколько залпов по живым, безоружным людям! Героям, говорю я вам, их же собственной революции!.. Вы, Артём, каким-то чудом избежали общих работ, уже которую неделю занимаетесь чёрт знает чем и перестали понимать очень простые вещи. Напомнить их вам? Думаете, если вас больше не отправляют на баланы, значит, никто не тягает брёвна на себе? Думаете, если вам хорошо – всем остальным тоже стало полегче? Здесь люди – у-ми-ра-ют! Каждый день кто-то умирает! И это – быт Соловецкого лагеря. Не трагедия, не драма, не Софокл, не Еврипид – а быт. Обыденность!

Василий Петрович всё сильнее сдавливал плечо Артёма, потом вдруг расслабил пальцы, убрал руку и отвернулся.

Ещё с полминуты они молчали.

– …Да и вас самого тут чуть не зарезали, – донельзя усталым голосом сказал Василий Петрович. – Чуть не затоптали насмерть. Как же так?

– Это не всё, – вдруг сказал Артём. – Он говорил про другое. Он говорил, что мы сами… мы сами себя. И я вижу, что это так.

Василий Петрович быстро обернулся, и глаза его были расширены и едва ли не блестели.

– Мы сами себя – да! – разом догадавшись, о чём речь, продолжил Василий Петрович. – Но зачем же он поставлен над нами началом? Чтоб мы сами себя ещё больней мучили?

Где-то поблизости болезненно крикнула чайка, словно ей наступили на хвост, а несколько других заклекотали в ответ.

Василий Петрович упёрся двумя руками в стену возле головы Артёма и нависал над ним.

Артём чуть склонил голову в сторону: смотреть нетрезвому, взрослому, раздражённому, под пятьдесят лет мужчине в глаза – не самое большое удовольствие в жизни.