class="a">[179] лежало несколько медяков. А в это самое время высокий сухощавый старик в халате, пользуясь теснотою, образовавшейся вокруг дателя толпы, незаметно стянул грош с Макридиной книги и, с судорожной поспешностью сунув в карман, протянул из-под локтей какого-то нищего обе руки, в надежде, что подающий купец примет их за две отдельные руки двух отдельных личностей и в каждую положит по грошу. Эта проделка иногда удавалась худощавому старику, но она-то именно и вызывала бесконечные насмешки и покоры попрошаек. Едва Фомушка-блаженный очутился за спиною купца, как его тяжеловесная лапища легонько давнула загривок старика.
— Ты что, леший? опять двурушничать[180]? — просопел он ему шепотом.
Старик только окрысился, защелкал зубами да часто замигал веками со злости и перебрался подальше от блаженного.
Вышла молодая купчиха, охотница до раздач, — и на паперти повторился тот же самый процесс. Старик, в отдалении от Фомушки, снова двурушничал.
Вышла купчиха, пожилая, толстая, сонная, с благочестиво-тупым и забито-апатическим выражением в лоснящемся от поту лице, и, как к знакомой, приветливо обратилась к Макриде:
— Здравствуй, Макридушка, здравствуй, голубушка! — заговорила она на полужалобный распев. — Приходи-тко завтра на блинки… родителев помянуть… Не побрезгуй… да вот и блаженного упроси с собою.
Фомушка при появлении этой особы мгновенно преобразил выражение своей физиономии, сделав его необыкновенно глупым и бессознательно улыбающимся, что означало у него вступление в амплуа юродивого.
— Раба Степанида! — забормотал он, крестясь. — Ангели ликуют, на Москве колоколам трезвон… Ставь столы дубовые, пеки кулебяку с блинами: я те, раба Степанида, к небеси предвосхищу.
— Предвосхищи, Фомушка, предвосхищи, блаженненький! — слезно умилялась низколобая толстуха, уловив только звукопроизношение, но не поняв значения последней фразы юродивого, и сунула пятак в его лапу.
Ободренный Фомушка уже нараспев, скороговоркой доканчивал свою мысль:
— Предвосхищу, мать моя, предвосхищу, идеже вся святии упокояются; на венчиках красные, христосские яица, в яицах Фомушкина копеечка мотается — тук-тук-тук молоточком!
При фразе насчет упокоения и молоточка бессмысленный, овечий страх отразился на физиономии толстухи. Макрида, заметив это, толкнула в бок своего приятеля Фомушку и строго повела на него бровями.
— Не печалуйся, раба, не печалуйся! — снова забормотал блаженный. — Гряди домой с миром, хозяин твой пьян лежит, надо полагать, бить будет; а ты, раба Степанида, сто лет проживешь.
Раба Степанида успокоилась и вздохнула.
— Это точно что, это ты правильно, голубчик, Божью волю предсказываешь, — заговорила она в минорном тоне, — пожалуй, и вправду бить станет, потому, надо быть, верно, хмельной воротился да самовару не нашел… Ох-тих-тих! житье-то наше!
— Блаженный, мать моя, в просветлении теперь находится, в просветлении! — благочестиво пояснила ей Макрида. — А то тоже бывает, что на него затмение находит, яко мертв лежит, — это значит: душа его с Богом беседует.
— Касьянчику-старчику копеечку Христа-а ради! — прерывает их дребезжащий козелок безногого.
Купчиха, повторив свое приглашение на блинки, оделяет пятаками Макриду с Касьянчиком и продолжает свое тучное шествие далее, с таким же наделом прочей братии. Сухощавый старик, озираясь на Фомушку, из-за чьей-то дальней спины протягивает свои длинные руки.
Из церкви почти все уже вышли, когда на паперти появился невысокого роста плотный старичонко, по-видимому из отставных военных, в серой шинели и в солдатски скроенной фуражке с кокардой. Чувство амбиции и чувство самодовольства оживляли фигуру старичонки, необыкновенно ярко сочетаясь между собою и высказываясь в свиных глазах и в закрученных кверху, нафабренных щеточках-усах.
— Осипу Захарычу — нижайший поклон! — неожиданно обратился он к худощавому старику. — Что поделываете, батенька, доброго?
— Да вот… страдаю все… почечуй… — как-то глухо, ненаходчиво и болезненным тоном отвечал старик, видимо конфузясь от неожиданной и притом нежеланной встречи. — Молиться вышел, — продолжал он, стараясь неопределенно глядеть куда-то в сторону. — Благолепие — в храме-то… истинно сказать…
— Да что это вы в таком легком костюме-то? а еще больны! и не бережетесь, — укорил отставной, с участием покачав головою.
Старик кинул взгляд на полы своего халатишка и окончательно сконфузился.
— Это я… так… ничего… «не пецытеся», сказано… торопился к молитвенному бдению… не успел…
— Да! торопился он! — укорливо стали обличать его кое-какие бабенки из нищих, затараторя все разом. — Поди, чай, нарочно натянул на себя!
— Богачей этакой, да чтоб одежины хорошей у него не было.
— Скареда, одно слово!
— Торопился!.. А сам промеж нашего брата двурушничал — только хлебушки сиротские перебивает!
— У самого-то, поди, посчитай-ка добра! Сундуки, чу, ломятся… Тоже ведь — сиротское все!
— Что и говорить! Кащей-человек!
Старик еще в самом начале этого потока обличающих замечаний торопливо поклонился отставному и, стараясь ни на кого не глядеть, бегом спустился со ступеней на площадь.
— Ну, вы, тетки! Чего стоите?! Что младенцев домой не несете?! Поди-ко, переколели все от холоду — марш домой! Живо! — заговорил самодовольный отставной, обратившись в несколько начальственном тоне к двум бабам с младенцами на руках.
— Петра Кузьмич! господин Спица! майор ты наш милостивый! — просительски заклянчили бабенки. — Уж уважь ты нас, сирот, — оставь младенцев-то до завтрева!.. Опосле обеден — вот те Христос — принесем!
— Ну, ну, ладно! без разговоров! это вздор, этого нельзя! — строго отрезал господин Спица.
— Почему ж те нельзя? Мы ведь прокату твоей милости завсягды верно, со всем уважением…
— Неси домой, сказано! — перебил майор, начальственно топнув ногою. — Отдайте там барыне, жене моей, да скажите, чтоб накормила их. А то вы — твари бесчувственные! на нас положились только, так вы мне всех младенцев переморите!
— Да завтра мы бы и за ранней, и за поздней постояли бы… ноне выручки не больно-то казисты: еле-еле гривну в обедню настоишь — сам знаешь!..
— Врете, колотовки! Завтра родительская — выручка лихая будет, поэтому назавтра прокату — сорок копеек с младенца, коли кто брать хочет! — решительным тоном объявил для всеобщего сведения майор Спица.
— Что ж так дорого? Несообразно больно! Завсягды по пятнадцати, много-много уж по двадцати брали, а ноне — накося! Сорок! — возражали недовольные нищенки.
— Ну стойте без младенцев, мне все равно, — заключил майор, показывая намерение удалиться.
— Да что ты, батюшка, больно кочевряжишься со своими младенцами-ту? — заметил ему косоглазый и криворукий слюняй. — Твой товар нашим бабам не больно-то еще и подходячий. Потому у твоих младенцев лицо чистое, а нам на руку то, коли младенцу все лицо язва источила… За язвленного в родительскую точно что — можно копеек тридцать пять, а за твоех больше четвертака не моги!
Майор ответил слюняю только юпитеровским презрительно скошенным взглядом.
— Опять же вон у Мавры и не горлодера совсем, — пояснила одна из заинтересованных в деле бабенок.
— Так что ж, что не горлодера?! — возразил недовольный майор. — Ну, щипни его, подлеца, полегоньку или