Читать интересную книгу Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

— Всем остальным пусть отрубят левые руки, — поглядел на пана Машкевича, и тот быстро опустил глаза перед князем. — Пусть рубят через одного.

3

Пан Гилевский, завернув князя Дмитрия в одеяло, носил его по комнате, тот уже и не бился у силача на руках, а жалобно просил:

— Отпусти меня! Дай мне убить его. Он ославил род Вишневецких. Мы отныне не князья, а палачи.

Пан Гилевский ходил по комнате взад-вперед, со всем соглашаясь, что говорил ему князь Дмитрий, но не отпускал.

И князь Дмитрий сдался.

— Уедем отсюда! Уедем в Молдавию. У меня есть свой виноградник в Котнаре. Уедем.

— Уедем, — согласился пан Гилевский и поставил князя на пол.

Князь покорно ждал, когда его распеленают. Сел к столу, стуча зубами о край ковша, выпил воды.

— Я и подумать не мог, что люди творят такое над людьми, — плеснул из ковша на руку, умылся. — Надо подать слуг, пусть приготовят нас в дорогу.

4

Небо — синий купол. Под небом зелено.

Трава стояла в пояс. Цветы расшивали ее и наряжали, и казалось, что весь этот мир радуется, что люди оставили его в покое.

«Господи, уж не конец ли света приходит?» — подумала пани Мыльская, прикрывая глаза веками.

Тотчас поплыло в мозгу алое, синее, золотое — цветы полевые.

— Что же люди-то думают над своей головой?! — сказала вслух, передернув плечами от внезапного ледяного озноба.

— Ты про что? — спросил Павел.

— А вот про то, — она показала на траву. — Сколько мы земли проехали, а нигде ничего не посеяно, не посажено.

— Чем хуже, тем лучше! — Павел щелкнул вожжами. — Сами себе бунтари погибель устроят. Перемрут от голода, как мухи.

— Дурень ты, право! — в сердцах сказала пани Мыльская. — Бунтари те же работники. Перемрут они, и нам с тобой помирать. Тоже ведь ничего не посеяли… А трава рада стараться, вмиг поглотила поля.

— Она только и ждет, чтоб человек спотыкнулся. Хата не успела сгореть, а крапива — уж вот она — растет, аж скрипит!

— Безобразие человеческое скрывает. Останови-ка! — сказала пани Мыльская сыну. — Тише!

Все затаились, вслушиваясь в тишину степи. Но тишины не было. Гудели шмели и пчелы, звенели осы, сверкал голосок неведомой птицы. Что-то стрекотало, что-то скреблось, царапалось, посвистывало.

— Ничего не слышу, — тревожно завертел головой Павел.

— Ты не погоню слушай. Слушай, как земля живет.

— Фу-ты! — перевел дух Павел. — Испугала.

Свернул лошадей с дороги.

— Придется в село заезжать. Последнюю краюху хлеба съели вчера днем, — сказал Павел, ожидая, что ответит мать.

Пани Мыльская пошла по траве, трогая пальцами головки цветов. Сын, глядя матери вослед, распрягал лошадей. Ехали всю ночь, пора было и на покой.

Степь привела пани Мыльскую к обрыву. Внизу, как в чаше, которая была до краев налита голубым воздухом, словно серебряное колечко, сверкало белизною хат украинское село.

Пани Мыльская приметила тропинку и пошла по ней вниз. И как только верховой ветерок оставил ее волосы в покое, она услышала:

Ой, на Ивана на КупайлаГде ты, Александра, ночевала?Ой, ночевала я, дивоньки, под грушкою,Ночевала, дивоньки, с Иваном, с душкою.Ой, ночевала я, дивоньки, под яворомС тем Иваном, дивоньки, со дьяволом.

Пани Мыльская затаилась, высматривая песню. Увидала.

Слева от тропинки — распадок. В распадке ровная белая площадка: из криницы песку нанесло.

Поставили девушки посредине той площадки вишневое деревцо — видно, не родило, вот его и срубили. Украсили вишенку венками, а сами вокруг хороводы водят и поют купальские песни.

Ой, за нашим садкомТри месяца рядком, —

пела девушка, а подруги подхватывали:

Ой, яворе-явореньку зелененький,Туды ехал казаченько молоденький…

Пани Мыльская, стараясь не нашуметь, повернула и пошла к своим. Разбудила Павла.

— Поехали в село. У них, видно, не бунтуются. Парубки с дивчинами Купалу справляют.

5

Они попросились в крайнюю хату.

К ним вышли пожилая женщина и две молодухи: одна, видимо, дочь, другая — сноха. Молодухи сдвинули три жердины, давая лошадям въехать во двор. Двор был чисто выметен, полит водой от пыли.

— Беглецы, — сказала женщина твердо. — Господи, не приспел бы наш черед по свету мыкаться.

Сноха что-то пошептала свекрови на ухо.

— Ну и нехай жиды! — сказала хозяйка строго. — Проходите в горницу А ты, Анфиска, чем на ухо шептать, поди собери на стол.

Обедать хозяйка села вместе с беженцами, спросила:

— Далеко ли путь держите?

Пани Мыльская черпнула ложкой из чугуна, отведала. Еда была простая, но вкусная.

— Сами теперь не знаем, куда едем, — сказала она, набирая новую ложку, поняла вдруг, как стосковалась по домашней еде. — От войны бежим, а война уже и позади, и впереди… Помыкаемся, наверное, помыкаемся, да и поедем на свое пепелище. Хоть помереть-то дома.

— Да-а, — сказала хозяйка и вскинула глаза на дочку: — Анфиска где?

— Хвостом вильнула — да и была такова.

— Дождется она у меня! — в сердцах сказала хозяйка. — Вы днем-то поостерегитесь ехать. В нашем селе то же самое, что и всюду.

Поели. Пани Мыльская достала серебряную монету, подала хозяйке.

— За хлеб-соль вашу.

Хозяйка взяла монету, повертела в руках.

— Больно дорого похлебку мою ценишь. Ну да ладно, возьму твой дар. Скоро дочку замуж выдавать. Только и на свадьбах ныне невесело. Сегодня повенчались, а завтра его, глядишь, уже и везут — голова в ногах.

Дочь вздохнула, вышла из хаты, принесла два старых снопа.

— Ложитесь, поспите… Ныне и погулять людям опасно.

— Пойду лошадей напою, — сказал Павел, ему хотелось оглядеться.

— Дочка лошадей твоих напоит, — сказала хозяйка.

Делать было нечего. Павел взобрался на печь. Достал на всякий случай оба пистолета.

Хозяйка медлила уходить.

— Я сказать-то вам что хочу. Вы к Вишневецкому не езжайте. Вишневецкого казаки все равно поймают и в клочья разорвут. Столько от него беды! Послушаешь — сердце заходится. В котлах варил детишек, руки сечет, глаза колет, на колы сажает. Пустеет от него земля.

— Далеко ли он, Вишневецкий? — спросил Павел.

— Верстах в десяти от нас днями прошел.

У Павла сердце так и екнуло. Десять верст всего!

— А давно? — спросил Павел равнодушным голосом.

— Да позавчера. В Погребищах теперь кровавую купель людям устроил. Никакому басурману в злобе за ним не угнаться. А ведь терпит его Господь Бог. И Богоматерь заступница наша, — терпит. Видно, с дьяволом у него договор. Право слово.

И только хозяйка положила руку на дверь, чтобы выйти из хаты и дать людям покою, как дверь распахнулась, и, толкнув хозяйку плечом, ввалился в горницу казак, а за ним еще пятеро.

— Хе! Сколько тут панского мяса, а у меня собаки не кормлены! А ну-ка, брысь все во двор!

Хозяйка взяла вдруг левою рукой казака за ухо, ухо перекрутила, да и потянула героя к образам, а возле образов осенила себя правою рукой крестом и поклялась громким голосом:

— Да наполнятся темною водою глаза того, кто в доме моем позарится на чужую жизнь. Господи праведный! Богоматерь — надежа наша! Да пусть молитва моя станет волей твоей!

Отпустила ухо, сняла икону да и перекрестила сначала казака той иконой, а потом и дружков его.

Попятились казаки да и затворили за собой дверь.

— Отдыхайте, — сказала хозяйка беженцам. — Пойду Анфису крапивой настегаю. Она привела моего крестника. Душегубство — болезнь заразная.

6

— Душегубство — болезнь заразная, — сказала пани Мыльская сыну.

Они пристали наконец к огромному табору. Голова этой чудовищной змеи металась от города к городу, от села к селу с единственной целью — ужалить. Табор-тело катил за головой в полной безысходности. Сам по себе он существовать не мог, а идти ему приходилось по отравленной болью земле. Горьким было небо, черное от пожарищ, приторно сладкой земля от неистребимого трупного запаха.

В таборе беженцев собралось более семи тысяч детей и женщин. На князя Вишневецкого молились.

— Он строгий! Он наведет порядок в стране!

В звезду князя Иеремии верили в Варшаве.

Во львовских костелах шли заздравные молебны о князе и его рыцарях. Проповедники бушевали на кафедрах, выбивая речами слезы и опустошая кошельки прихожан. Деньги собирали на армию, но если паненки были щедры на милостыню, то их мужья не торопились отправить под знамена ни слуг своих, ни тем более холопов.

Пани Ирена Деревинская на правах беженки, потерявшей состояние, была принята в избранный круг Марии Фирлей. Здесь любили разговоры о таинственном и превыше всего ценили дух рыцарства.