И протянул лист плотной бумаги с тем же типографским штампом, но с другим текстом, который так и врезался в память. Там на машинке под канцелярской рубрикой «слушали» и «постановили» было отпечатано:
В графе «Слушали»: «Постановление Особого совещания НКВД от 14 июля 1937 года о заключении в ИТЛ сроком на три года Морозова Сергея Ивановича по ст. 58 п. 10 „КРА“».
В графе «Постановили»: «Постановление Особого совещания НКВД от 14 июля 1937 года об осуждении Морозова Сергея Ивановича по ст. 58–10 „КРА“ сроком на три года — отменить.»
«Председатель Особого совещания при НКВД СССР полковник В. С. Якубович
Секретарь Особого совещания при НКВД СССР майор Володиевский (инициалы неразборчивы)».
— Вот ниже этого «майора» и напиши: «читал». И подпишись.
Так. Это останется у нас.
Борискин аккуратно положил бумагу в папку, а папку в стол и щелкнул ключом. Выпрямился, постучал ключом по стеклу, уставился на Морозова. Тот сидел обмякший, смотрел на стол перед собой, раздумывал. Как же так? Осудить, бросить в лагерь, где десять раз можно было умереть, а спустя десять — десять! — лет отменить свое постановление и в качестве жеста милостыни разрешить получить паспорт без ограничений.
Ему хотелось крикнуть в лицо этому уполномоченному госбезопасности: будьте вы прокляты! Все! Сверху и снизу, мучители народа, вами распятого на таких Голгофах, как Колыма! И все еще суетливых, действующих, карающих, как вы любите говорить прилюдно, хотя ваше место давно в отбросах истории, поскольку по вашей вине, дикости, жестокости погибли миллионы невинных людей, на моих глазах погибли — несть им числа…
— Чего задумался? — спросил Борискин и навалился грудью на стол.
— Так… Мысли всякие.
— У тебя, кореш, такие глаза, такие… Обмыть это дело надо, а?
— Не сегодня, лейтенант. Не сегодня. Слишком многое надо понять.
Он поднялся.
— Ты, вроде, и не радуешься…
— Если бы ты знал, что я перенес за эти три года! И что увидел, узнал! Ты на приисках не работал?
— Нет, прямо сюда. Из Свердловского областного управления.
— А я видел горы трупов. Понимаешь? Горы из трупов — не самых плохих людей, между прочим. Наверное, многим из них рано или поздно придет подобная справочка. А расписаться некому. Ты извини, что говорю такое. Расстроен более, чем обрадован. Я пойду.
— Зря ты так переживаешь. И на старуху бывает проруха. Тебя — верю — ни за что, а как за других ручаться?
Нет, он Морозову не собеседник. Сергей расправил в руках ушанку, нахлобучил ее. И заставил себя улыбнуться. Знаем мы вас!
Борискин проводил его до двери, сказал: «Будь здоров!», обещал заглянуть к ним и закрыл дверь, щелкнул ключом. Остался один в большом доме. Уже давно один. И некому пожаловаться на судьбу, излить душу.
Зайдя в кабинет, лейтенант медленно расстегнул пуговицы, стащил мундир с плеч, сжал его в кулаке и вдруг изо всей силы швырнул на пол. Овчарка услышала шорох и дважды залаяла. Постояла, поглядела с надеждой на окна и, заскулив, полезла в конуру. А Борискин уже пил. Из горлышка. Один…
Сергей еще издали увидел Олю. Она стояла на крыльце дома. Давно, наверное, стояла, руки скрестила на груди, как славянка перед молебном, смотрела вдоль улицы и гадала: вернется или нет? Увидела. И без сил опустилась на лавочку.
— Пошли в хату, ты озябла на ветру, — Сергей поднял ее и пропус тил перед собой в дверь. — Все в порядке. Тары-бары. И еще бумажка, которую ты сейчас прочитаешь.
Оля раздевалась и не сводила с мужа глаз. Живой — невредимый…
— Вот полюбуйся на благородство нашего любимого ведомства.
Она читала, глаза ее бегали по строчкам, видимо, не все сразу доходило до сознания. Еще раз прошлась по тексту, поняла.
— Какая-то изощрённая фантазия, — сказала, глотая слезы. — Через столько лет… Ты на номер справки посмотрел? Семьсот пятнадцать. Неужели они за полтора десятка лет в этом самом «особом совещании» послали такие справки всего семистам четырнадцати заключенным и тебе? А ведь в стране — странно подумать! — миллионы, на одной Колыме пребывало, как говорят, семьсот тысяч. И только семьсот пятнадцать получили отпущение грехов. Да каждый из нас за эти десять — или сколько там лет — мог погибнуть сотни раз! Слушай, — вдруг как-то очень серьезно сказала она. — Не связано ли это с приездом в Сусуман того самого американского гостя? Ведь все эти генералы НКВД, о которых ты рассказывал, остались довольны делами нашего совхоза и тем, что ты там сделал?..
— Смотри-ка, а мне и в голову не пришло вспомнить? Да, в свите был этот генерал Гоглидзе, он давно в Москве, чуть ли не второе лицо после Берия. Если начальник политуправления, который «сватал» меня в газету, Сидоров его фамилия, подал такую мысль… Впрочем, это гипотеза. Истинной причины мы, наверное, никогда не узнаем. У них, как в лотерее. Посадил — выпустил, снова посадил. Руки развязаны, законы свои, перед кем отчитываться? Знаешь, я сейчас о другом думаю: пора нам выбираться из Дальстроя. Чистый паспорт позволит мне найти работу везде, без опасения за будущее.
— Ты забываешь о моем паспорте.
— Тебе, мамочка, служить-работать не обязательно. Вон она твоя забота, — и Сергей кивнул в сторону детских кроваток. — Спят и не ведают, святые, что происходит с их родителями, о чем говорят-судят. Решено! Буду действовать! Да хранит судьба этот совхоз, со всеми заботами, добрыми людьми, планами и замыслами! Не мне их решать, нам бы подальше от страшных людей в голубых кителях, где не знаешь, что сделают с тобой завтра!
В конце той же недели Морозов опять улетел в Магадан. За семенами для совхоза. И, конечно, по своим делам. В кармане у него лежал чистый паспорт, полученный в паспортном столе поселка Балаганное.
В те дни он добился первой цели: стараниями главного агронома Маглага Михаила Ивановича Табышева Морозов был переведен на должность главного агронома в знакомый ему совхоз Дукча, под боком у Магадана. Игорь Михайлович Добротворский выслушал своего агронома с лицом озабоченным. И вдруг неожиданно легко отпустил его. Так легко, что Морозов даже растерялся, обиделся. Получалось, что его здесь не так уж и ценят… Но Добротворский обнял Сергея и рассмеялся.
— Понимаю вас, дорогой Сергей Иванович. Вы ожидали сопротивления, отказа, приготовились отстаивать свои права, а я… Не скрою: у меня заканчивается договорный срок с Дальстроем, и нет ни малейшего желания продлевать его. Уеду следом за вами. Мой бедный разоренный город Петра, моя альма-матер зовет меня, все чаще видится во сне. Там я родился, там и… Поезжайте на родину и вы. Сюда приедут другие, удачливей нас с вами. Совхоз живет и будет жить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});