Читать интересную книгу Второе дыхание - Александр Зеленов

Следом за ней в проеме перегородки показалось бледное лицо Полонского с блуждающей на губах улыбкой.

Мы сидели смущенные. Николай Васильевич опомнился первый, набулькал ей из бутылки в стариковский стаканчик и, оттопырив толстый, черный от машинного масла мизинец, галантно поднес двумя пальцами:

— Прошу!

Она кокетливо качнула головой: «Нет!» Посмеиваясь, открывая полоску ровных белых зубов, отвела его руку, чуть, скосила на красивого Полонского свои темные, в застоялой синеве век, глаза:

— Сами из кружки, а даме рюмку?

И достала из посудника стакан.

— Меньше не пью!

— Ну, а больше?

— Там видно будет...

Мы приняли ее шутку. Женщина нам понравилась. Полонский снова пробрался на свое место и не сводил с нее задымленных счастливых глаз.

Николай Васильевич поддержал игру по-своему, по-шоферски. Налил стакан до краев, передал ей и замер, застыл, приподнявшись с места, в предвкушении немудрого эффекта. Знал наперед: сейчас она поднесет посудину к губам, дотронется, смочит их и брезгливо передернется: «Фу, гадость!» Затем, раскашлявшись, прикрывая ладонью рот, сунет спиртное, не глядя, в первую подставленную руку, как всегда делают в таких случаях женщины. Это его почему-то забавляло.

Она приняла от него стакан: «За знакомство!» — и поднесла к губам. Бережно, боясь проронить хоть каплю, не переводя дыхания, осушила его до дна и вытерла крашеные губы рукой.

Шофер сел, крякнув от изумления. Полонский торопливо придвинул ей закуску:

— Прошу вас, не стесняйтесь...

— После первой не закусываю!

Инженер взглянул на нее, и улыбка сползла с его губ. Озадаченный, он налил ей еще. Она подняла стакан: «Чтоб клевало!» — снова выпила почти весь и обожгла Полонского из-под низко опущенных ресниц плохо скрытым голодным взглядом.

Инженер сидел в углу. Модный двухцветный свитер красиво облегал его сильные руки, белую мускулистую шею, хорошо развитой торс. Матовая, нежная, словно у девушки, кожа лица от жары и от водки стала только еще бледнее.

Наша новая знакомая быстро захмелела. Мерцая маслянистыми темными зрачками, расслабленно похохатывая, она пробралась по-за столом к Полонскому и положила ему на плечо свою руку.

Инженер смущенно кашлянул, затравленно огляделся:

— Жарко очень... Пойду освежусь.

Она размашисто встала, пропуская его, пошатнулась неловко и ухватилась за рукав его свитера. Полонский выбрался из-за стола, направился к двери и вышел.

Наступила неловкая тишина. Старуха сурово стянула в оборку сухие дряблые губы:

— Постыдилась бы, бессовестная, ведь чужие люди!

Невестка перегнулась через стол, визгливо закричала:

— Ты меня не учи, я тебе не подданная!.. Как хочу, так и живу!

Шатаясь, придерживаясь за столешницу, она тоже вышла из-за стола и заметалась по кухне, что-то отыскивая.

Лицо старухи жалко и беззащитно дрогнуло. Она отвернулась, пряча глаза в концы головного платка.

Женщина откинула занавеску за печью, рванула с гвоздя полушалок и вылетела на улицу, с силой захлопнув дверь за собой.

Старик сидел, упершись единственным глазом в угол, невозмутимо постукивая по столу костяшками крупных пальцев, — знал он, видно, и не такое...

Мы с Николаем Васильевичем переглянулись: «Попали, брат!.. Может, поискать другой ночлег, пока не поздно?»

«Выйдем!» — он показал глазами на дверь.

3

На крыльце на нас приналег мокрый упругий ветер. С крыши капало. В окнах изб желтели редкие огоньки.

Ветер шумел в вышине, в огромных — в полнеба — вязах, шуршал на крыше старыми дранками, бил в ноздри пресным запахом талого снега, отсыревшей земли. Издалека, из черной глуби ночи, нес он острый обманчивый запах весны, будораживший кровь...

Мы стояли и курили, всматриваясь в темноту. Недалеко от крыльца, между вязом и поленницей, чернел наш газик.

Заслышав подозрительный шум, Николай Васильевич поспешил к машине. Я зашел с другой стороны.

За машиной стояла она, наша знакомая. Вязаный полушалок был переброшен через плечо. Под ногами ее, нюхая теплый снег, вертелась Нерка.

Женщина вышла из-за машины, на ходу опуская подол цветастого платья, крикнула нам чужим, погрубевшим голосом:

— Чего испугались!.. Не узнали?

Подошла, потянула к себе пожилого шофера за пуговицу тужурки:

— Дай закурить, кавалер.

Тот достал кожаный портсигар, принялся поспешно вытряхивать застрявшую папироску. Не дождавшись, она вынула у него из зубов недокуренную, сунула себе в рот.

— Где ваш этот... красавчик-то?

Мы молчали: сами хотели найти Полонского.

— Не знаете? Ну и черт с ним!..

Она по-мужски плюнула на окурок, пяткой туфли вдавила его в снег и равнодушно предложила шоферу:

— Хоть бы ты меня пожалел...

Николай Васильевич положил ей на плечо свою чугунную руку.

— Ты вот что, милая, — начал он тем задушевно-увещевательным голосом, каким разговаривают с пьяными. — Ты иди сейчас и немножко поспи... Ну, а завтра мы с тобой еще потолкуем, мы ведь будем здесь, не уедем еще. Хорошо?

Женщина сразу надломленно сникла и опустила голову. Не оправляя растрепанных ветром волос, закрывавших лицо, послушно шагнула к крыльцу. Придерживаясь за стенку, взошла, навалилась неловко, всей грудью, на дверь, настежь расхлебенила ее и пропала в темных сенях.

Мы вышли на дорогу и принялись звать Полонского.

Полонский не откликался.

Тогда, пройдясь немного по деревне, мы повернули к дому. Нерка кинулась навстречу с намерением залаять, но, узнав нас, только сдавленно тявкнула, виновато вильнула хвостом и вежливо пропустила в избу.

4

— Что с ней... Давно она так? — спросили мы старуху.

Та прислушалась к неровному дыханию спавшей на кровати невестки, доносившемуся из горницы, поправила у себя на коленях уснувшую внучку и, прежде чем начать говорить, пальцами свободной руки обрала по привычке сухие добрые губы.

— Первые-то годы после Васиной гибели держалась она хорошо, ничего не скажу, — начала бабка Алена вполголоса. — Родители ее в городе Минском жили, и всю войну не знала она об них ничего, не получала вестей. Иной раз пасмурная такая ходит, слова, бывало, за день и то не услышишь. Все думает, все думает об чем-то, а спросишь: об чем? — молчит...

Знамо, чай, болело сердечко-то. Но жаловаться не любила, виду не хотела оказывать. Все, бывало, в делах, все в делах. И в колхозе первая работница была, да и дома со всем управлялась... Поставили ее в бригадиры, в правление выбрали. А потом секретаршей в Совет, в депутаты в район. У всех была на виду, в почете. Что говорить, как-никак, а ученая, в институтах училась! Хоть и без мужа, вдовая, и собой такая красивая, видная, а насчет баловства или там чего — не было этого, врать не буду. Строго себя соблюдала!

И вот на ту пору, как ей секретаршей-то стать, — на последнем году войны уж, помнится, было, — пригнали к нам в деревню откуда-то военных. Уж что они делали здесь — не скажу. Не то дорогу строили, не то снаряды какие-то искали. Только, бывало, и слышишь с утра и до ночи: бух да бух.

Приглянулась она ихнему начальнику. Молодой был такой, из себя фасонистый, вроде вот вашего, который на улицу-то убежал. Бывало, как роту свою на работы отправит, так сразу к нам на крыльцо али в сельсовет бежит и цельный день от нее, от Нинки-то, не отходит...

Вот и вскружил ей голову, уж так вскружил — просто ну!.. Вроде как одурела она, стала сама не своя, ходит будто бы чумовая. «Виталий» да «Виталий» — только и слов на языке...

А Виталий тот подъехал к ей, улестил, чтобы из секретарш-то в продавцы определялась. О ту пору, как на грех, старого-то продавца за мошенничество уволили, в тюрьму посадили. И мы тогда ее не остановили, старые дураки. Что говорить, время было голодное!..

Ну, ушла она из Совета, стала торговать в магазине, вино ему таскать. Сидят, бывало, в горнице, пьют вино и милуются. Нам со стариком вроде бы и обидно: скоро, думаем, забыла Васю-то!.. Ну да ладно, как ни жалко сыночка, но все одно его, думаем, не вернешь, а ей жить надо, она еще молодая... И уехали мы тогда на Кубань, чтобы им не мешать.

— В Винницкую область мы уехали, — поправил ее старик. Он все сидел еще за столом, подперев кулаком костистую голову, одинокий и мрачный, как древний ворон.

— А и верно, в Винницкую... — Бабка Алена глянула на седую, как в инее, голову своего старика, задержалась на нем взглядом. — Он ведь у меня непоседа, всю жизнь кочует, как цыган. То в Сибирь, то на Урал, то еще куда. Все чего-то ищет... Вот и на этот раз. Уехали мы в тот колхоз, — старик мой после гражданской войны, молодым еще там работал, «Коммуна Котовского» тогда прозывалась, — и прожили там около году. Потом получаем письмо. Пишут соседи, что нехорошо-де с вашей снохой, с пути сбивается баба... Мы — сюда. Приехали — хвать, командира-то того и след простыл! Обобрал ее до нитки, бросил беременную, да и концы в воду... А без нас она получила известие (она еще раньше, при нас, на розыски подавала), что погибли оба ее родителя и братишка с сестренкой на купированной территории, — то ль расстрелял их немец, то ли сожег в какой-то печи. Так вот все разом-то на ее и свалилось...